Отдохнуть — это значило подсесть к дивану и начать разговор о книгах.
У нас дома книг было много. Мама ночами стояла в очередях, чтобы подписаться на новые собрания сочинений. Некоторые, особо дефицитные, книги ей доставала Римма Васильевна. Сама она, должно быть, никогда не читала, но редкими книгами очень интересовалась, потому что и это считала «последним словом моды». Литературу она оценивала главным образом по внешнему виду.
— Любой ценой подпишитесь на Ожешко, — говорила она маме. — Представьте себе: молочный цвет с золотым тиснением. Это же будет чудесно гармонировать с вашим новым абажуром…
Мама даже купила большой книжный шкаф. Расстановкой книг в шкафу руководила Римма Васильевна.
— Ну что вы?! — восклицала она. — Разве можно Тургенева рядом с Гоголем? Они же несовместимы! Совершенно разные стили: один — зеленый, другой — синий. Надо поставить между ними Джека Лондона. Он голубовато-серый, и мы, таким образом, добьемся постепенности перехода одного цвета в другой.
Собрания сочинений в шкафу сверкали и переливались золотыми и серебряными корешками.
Но дверцы шкафа были заперты наглухо, и где находился ключ, никто, кроме мамы, не знал.
— Книги — это лучшее украшение комнаты. Они придают дому интеллектуальный блеск! — говорила мама. — Не для того же я ночь простояла в очереди, чтобы вы их читали. И истрепывали… Одолжите у знакомых, пойдите в библиотеку…
Тащиться в библиотеку мне было лень.
Первое время папа возмущался.
— Где ключ? Скажи, где ключ?! — требовал он.
— Я бросила его в колодец, — вызывающе отвечала мама. — Теперь книги замурованы в шкафу, как Аида и Радамес.
Папа грозился позвать стекольщика, чтобы тот алмазом вырезал стекла и освободил книги из заточения.
— Ты позовешь стекольщика, а я позову милицию, — отвечала мама.
Папа, как всегда, «уставал бороться» и замолкал.
Как только Мария Федоровна и Лена начинали беседовать о литературе, я старалась незаметно ускользнуть домой или делала вид, что занята чем-то на кухне. Если же Мария Федоровна нарочно удерживала меня в комнате, я вдруг вспоминала, что ей давно уже пора принимать лекарство, или менять грелку, или просто отдыхать…
Но долго хитрить было нельзя. Я решила включиться хотя бы в одну из бесед и доказать, что тоже кое-что смыслю в литературе.
Однажды вечером, уже собираясь домой, Лена сказала:
— Завтра у нас читательская конференция: «Труд как главный фактор и его отображение через галерею художественных образов». Придумали же названьице! Да и «галерея художественных образов» длинновата.
— Так обо всех и будешь рассказывать? — удивилась Мария Федоровна. — Тебе и недели не хватит.
— Сказали, опираться на книги последних лет.
— Ну и на что же ты обопрешься?
— Вот на это! Но надо освежить в памяти…
Она подошла к полке и вытащила два тома.
— Еще возьму «Спутников»… Можно?
— Это о труде?
— Как смотреть! По-моему, о труде… О самом тяжелом. О ратном. Красиво звучит? Может быть. Но так на самом деле и есть. Вы согласны?
— Согласна.
— Тогда я возьму. Мне ведь только освежить… Борьку с Женькой уложу спать и почитаю.
— Бери и скрывайся. Пока Сергей не пришел.
К одной из многочисленных полок был прикреплен квадратный листок ватмана, а на нем тушью аккуратно выведено:
— Студенческое творчество, — сказала Мария Федоровна.
— Это он персонально для меня. — Лена с трудом вытащила еще одну книгу, плотно зажатую соседними томами. — Кто же у вас, кроме меня, полки жадными глазами обшаривает? Может, Эльвира?
— Да нет… Она очень спокойна в этом отношении, — как бы одобряя мое спокойствие, сказала Мария Федоровна.
Но было в ее словах что-то такое, почти неуловимое, от чего уши мои стали, кажется, одного цвета с моими старыми красными клипсами. Хотя проверить это было трудно, поскольку еще накануне я подарила эти клипсы соседскому мальчишке: он любил играть в дикарей.
Лена разглядывала книжную полку, смешно морща нос и задумчиво почесывая свой мальчишеский затылок.
— Что же делать, а? Брешь образовалась. Небольшая, правда, но все-таки… Я ее книжками из второго ряда заткну. Сергей Сергеич ничего не заметит. Ладно?
Мария Федоровна сверкнула своими неестественно белыми зубами.
В тот же день вечером я прибежала к Нелли.
Она встретила меня в пестром халате, который упорно называла «персидским», хотя купила его в магазине готового платья на Петровке. Казалось, Нелли только что пришла с ночного бала, где ей всю голову усыпали серпантином и конфетти. Но на самом деле это были обыкновеннейшие бумажки, на которые она накручивала перед сном свои довольно-таки редкие волосы, чтобы днем они казались погуще и попышней.
— Фу, как от тебя валерьянкой пахнет! И еще какой-то медицинской гадостью. Погрязла в лекарствах? И охота тебе возиться со всякими доходягами!
Мне стало обидно за добрую Марию Федоровну.
— Валерьянкой не может пахнуть, — сказала я. — И лекарствами тоже. У тебя просто галлюцинации.
— Ну уж прости, миленькая! У меня тончайшее обоняние.
Нелли с наслаждением понюхала собственные руки. А потом игриво осведомилась:
— Как, между прочим, твой доцент? Ничего себе?
— Как он «себе» — не знаю, а мне… что-то не очень…
— Дорожки песком посыпает?
— Почему? Ему не больше тридцати трех.
— Тридцати трех? — Нелли присела на диван. — Ну, тогда понимаю. Тут уж не только с валерьянкой — со скипидаром повозишься.
— Ничего ты не понимаешь!..
Нелли было лень спорить и ссориться. Она устало зевнула:
— Так рано приходится вставать, просто каторга! Появились четыре морщины. Сдала я молодость в архив…
Она попала в архивный институт, как говорили, «на обломках папиных связей». Я поспешила успокоить ее:
— Долго сидеть не буду. Дело у меня небольшое… Но странное. Смеяться не будешь?
— Меня, миленькая, Чарли Чаплин рассмешить не сумел. Так что выкладывай.
— Расскажи мне, пожалуйста, вкратце содержание «Спутников». Ты ведь читала?
— Еще бы! А тебе зачем?
— Ну… Очень надо…
— Ага, понимаю. Сестра милосердия хочет подавить доцента своим интеллектом. Так? Пожалуйста, дави на здоровье. Я расскажу тебе. Только в самых общих чертах, а то спать хочется. Самую, так сказать, суть. Квинтэссенцию! Будешь записывать? А то еще забудешь или перепутаешь что-нибудь. Доценты этого не любят.
Она протянула мне крошечный граненый карандашик с оранжевой резинкой на конце и вырвала пару страниц из крошечного изящного блокнотика.
— Ну, я, значит, самую суть. Эта вещь… — Нелли почему-то книги и фильмы всегда называла «вещами», — эта вещь про мужское коварство. Пушкина помнишь: «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей…»? Помнишь?
— Кто же не помнит этих стихов?
— Дурочка, это не стихи, это — теория. «Правило безопасности движения» для мужчин и особенно для нас, неопытных женщин. Потому что мужчинам никогда нельзя выказывать своих чувств. Не поймут! Не оценят! А чем меньше мы любим, тем легче мы нравимся!.. Это моя собственная интерпретация. Понимаешь? Ну вот… В этой вещи одна старая дева обожает старого холостяка. Фамилию его я запомнила, оригинальная такая фамилия и со значением: «Супругов». Это, как пишут, авторская находка: фамилия, понимаешь, «Супругов», а жениться не хочет! То есть он бы женился, если бы эта старая дева ему своих чувств не выказывала. Но она их скрыть не сумела! Ну и осталась при пиковом интересе… Очень поучительная история! Ты записала? Тогда я тебе про вторую ситуацию расскажу. Там еще молодая есть санитарка. Да, кажется, санитарка… И тоже, представь себе, мужа своего ждет, с которым по уважительным причинам разлучилась на время. То есть это она думает, что на время… А оказалось, что навсегда! Потому что их брат…