Я забылъ сказать, что Оля, съ самаго начала нашего знакомства, не захотѣла называть меня еврейскимъ моимъ именемъ, я не знаю почему, ей вздумалось окрестить меня именемъ Гриши. Сначала всѣ смѣялись надъ этой, дѣтской фантазіей, и и въ томъ числѣ, конечно; но мало-по-малу какъ всѣ, такъ и я самъ, привыкли къ этому новому имени, и меня въ семействѣ Руниныхъ иначе уже не называли.
-- Гришенька, обратилась она ко мнѣ: -- хочешь ужинать со мною?
Марья Антоновна пытливо на меня посмотрѣла.
-- Нѣтъ, не хочу.
-- Развѣ ты не голоденъ?
Я замялся. Марья Антоновна на меня смотрѣла. Я лгать не рѣшался.
-- Нѣтъ, голоденъ, отвѣтилъ я чистосердечно.
-- Такъ поѣшь.
-- Нѣтъ, не хочу.
-- Вотъ смѣшной. Почему же?
-- Еслибы я это поѣлъ, то умрёлъ бы! сказалъ я, указывая на котлетку, и отворачиваясь въ сторону.
Оля залилась звонкимъ смѣхомъ. Марья Антоновна улыбнулась, и поправила: "умеръ бы", а не умрёлъ бы.
-- Умрёлъ бы, умрёлъ бы! повторяла Оля, прыгая и хохоча.-- Да почему же ты умрёлъ бы?
-- Это гадко, мерзко; это трейфъ. Ухъ какъ трейфъ, произнесъ я съ отвращеніемъ.
-- А кугель, а лукъ, а чеснокъ, развѣ не гадко, не мерзко? они такъ воняютъ! произнесла Оля съ неменьшимъ отвращеніемъ.
-- Нѣтъ, то каширно, а потому вкусно.
Марья Антоновна собиралась что-то сказать по поводу этого спора, какъ вдругъ Митя, продолжавшій читать свои пословицы, и незамѣтившій всей этой сцены, произнесъ вслухъ громко и съ разстановкою:
-- Всякъ куликъ свое болото хвалитъ.
Марія Антоновна покатилась со смѣху. О чемъ она смѣется, я тогда не понялъ. Мнѣ уяснился этотъ смѣхъ только впослѣдствіи, когда я поближе познакомился съ различными куликами, и съ ихъ болотами...
Въ другой разъ случилось, что во время нашей игры и бѣготни, разыгравшаяся вьюга такъ рванула наружную ставень и съ такимъ напоромъ и трескомъ ее прихлопнула, что мы всѣ разомъ остановились, вздрогнули и поблѣднѣли отъ ужаса. Оля перекрестилась, немедлено успокоилась и улыбнулась. Она замѣтила, что я дрожу отъ испуга.
-- Экой трусишка! упрекнулъ меня Митя.
-- Перекрестись, Гриша, и ничего тебѣ не будетъ, упрашивала меня Оля.-- Видишь, какъ я перестала пугаться? Марья Антоновна была при этомъ
-- Дѣти, сказала она своимъ серьёзно-нѣжнымъ голосомъ:-- всякая религіозная форма, и всякій обрядъ святы только для тѣхъ, которые проникнуты глубокимъ убѣжденіемъ въ религіозномъ и нравственномъ ихъ значеніи; безъ убѣжденія же это -- одцо пустое подражаніе, ложь. Заставить лгать кого-нибудь -- большой грѣхъ.
Эти гуманныя слова врѣзались въ мою впечатлительную память на всю жизнь.
Къ несчастію, Марья Антоновна не всегда была съ нахи, чтобы обуздать прихотливость моей маленькой деспотки Оли. Она своимъ дѣтскимъ, женскимъ сердечкомъ чуяла, что я ее безгранично люблю, и злоупотребляла своимъ вліяніемъ надо мною.
Однажды вечеромъ Марья Антоновна съ Митей отправились куда-то въ гости. Оля немного простудилась, кашляла и осталась дома. Марья Антоновна приказала мнѣ оставаться съ Олей, пока они не возвратятся домой. Оля была рѣзва по обыкновенію, бѣгала долго, потомъ уставъ, прилегла на своей щегольской кроватки. Я усѣлся возлѣ нее. Она обвила свою мягкую круглую ручку вокругъ моей шеи, и пригнула меня къ себѣ. Молчать было не въ характерѣ Оли. Она начала мнѣ разсказывать въ сотый разъ какую-то безсмысленную сказку о трехъ царевичахъ, и во время разсказа другою рукою гладила меня по лицу, запускала пальцы въ мои жидкіе волосы, и теребила мои длинные пейсы. Я почти ее не слушалъ. Ея мягкая, теплая ручка производила на меня какое-то обаятельное, незнакомое мнѣ ощущеніе, ея горячее дыханіе обдавало мое лицо. Я прислушивался въ ея ребяческому лепету, какъ мечтательный человѣкъ прислушивается къ тихому журчанію ручейка. Вдругъ Оля отняла свои руки, приподнялась на локтѣ, и пристально глядя мнѣ въ глаза, нѣжно сказала:
-- Гриша, ты такой хорошенькій, что просто чудо!
Я поцаловалъ Олю за эту похвалу моей наружности. Несмотря на живой протестъ зеркала, я ей повѣрилъ.
-- Ты былъ бы еще лучше, еслибы этого не было, прибавила она, взявъ руками оба мои пейсики и наматывая ихъ на свои розовые пальчики. Я молчалъ.
-- Отрѣжь ихъ, Гриша!
-- Какъ можно!
-- Почему же нельзя? спросила она, надувши губки.
-- Богъ накажетъ, учитель накажетъ и еврейскіе мальчики побьютъ.
-- У Мити нѣтъ пейсиковъ, а Богъ не наказываетъ же его.