-- Иванъ, Иванъ, стой! Упалъ бочонокъ. Смотри, вонъ докатился. Лови! крикнулъ я фурщику.
-- Самъ лови коли хошь, отвѣтилъ онъ грубо.
-- Остановись, я самъ подниму его. Прру... Волы остановились. Я и сестра соскочили. Я бросился искать бочонка, но его уже нигдѣ не видать было. Между тѣмъ, остановился весь караванъ. Мужики обступили Ивана.
-- Что такое случилось? Что такъ упало? Иванъ крестился, ничего не отвѣчая.
-- Вѣдьма! прошепталъ онъ наконецъ, указавъ кнутомъ на какой-то предметъ, катившійся съ горы. Всѣ мужики сняли шапки и начали набожно креститься. Я былъ увѣренъ, что это катится именно тотъ самый бочонокъ, который выдвинулся изъ-подъ моего сидѣнья. Я пустился бѣжать за нимъ.
-- Тю-тю,-- дурню! куда тебе чортяка несё? задавитъ! назадъ! заорали мужики. Сара расплакалась, и кричала, чтобы я возвратился. Мы опять вскарабкались на наше сѣдалище. Обозъ тронулся. Мужики гурьбой шли возлѣ нашего воза. Дорога пошла ровнѣе. Между фурщиками завязался живой разговоръ на малороссійскомъ нарѣчіи, котораго придерживаться я не считаю нужнымъ.
-- Что-жь, ты ее видѣлъ?
-- Кого? Вѣдьму-то?
-- Ну да, вѣдьму.
-- Еще бы!
-- Да какъ же она показалась тебѣ?
-- Да вѣдьмой и показалась.
-- А какова она съ виду?
-- Сказано вѣдьма, вѣдьма и есть.
-- А хвостъ видѣлъ?
-- Увидишь тутъ хвостъ, когда она не ходитъ почеловѣчески, а колесомъ кувыркается.
-- Такъ оно, можетъ быть, и не вѣдьма?
-- Да нѣшто я ослѣпъ? сказано вѣдьма!
-- Спаси насъ Господи и помилуй!
Хохлацкая аргументація меня не убѣждала: я привыкъ уже сомнѣваться въ бредняхъ даже вполнѣ систематизированныхъ. Но бѣдная Сара дрожала отъ испуга и все болѣе и болѣе прижималась во мнѣ. Она инстинктивно чувствовала, что ея хилый братишка, относительно вѣдьмъ и прочихъ сверхъестественныхъ выдумокъ, гораздо храбрѣе и сильнѣе всѣхъ этихъ грубыхъ колоссовъ, изъ которыхъ каждый могъ поспорить съ медвѣдемъ въ физической силѣ.
-- А знаешь, Иване, кто это была?
-- Кто?
-- Авсинька Тупогузая, прости Господи!
-- Надоть -- она.
-- Ну, и напакостила же она вдоволь! сколько коровъ и парней перепортила она на своемъ поганомъ вѣку!
-- А Хайкѣ, шинкаркѣ на слободѣ, какъ искривила жидовскій ротъ, а?
-- Ну, за это дай Богъ ей здоровье. Эта проклятая Хайка, хоть тресни въ долгъ не даетъ. И крестишься и божишься -- не вѣритъ да и только! А человѣкъ съ похмѣлья, хотъ помирай.
-- Сказано, жидовская душа!
-- Да развѣ у нехристей бываетъ душа?
-- Хоть поганенькая -- а все же есть.
Я мысленно былъ благодаренъ мужикамъ за то, что они оставили въ моемъ распоряженіи хоть какую ни на есть душенку.
-- А вѣдь Авсинька уже подохла, хлопцы!
-- Ой ли?
-- Право-слово, подохла. Холера задавила.
-- Туда ей и дорога!
-- Такъ она это, стало быть, послѣ смерти мандруетъ?
-- Обыкновенно, послѣ смерти.
-- То-то послушалась бы меня громада (общество), она бы теперь не шмыгала по бѣлу свѣту.
-- А что?
-- А вотъ что. Какъ только холера ее скрутила, она какъ будто примерла, но была еще теплехонька совсѣмъ. Наши парни схватили ее, да прямо въ яму, какъ бѣшеную собаку и бросили, только кой-какъ присылали землею. Ночью, мужики пришли въ кабакъ переполошенные и баютъ: шли это они мимо кладбища, и наткнулись на свѣжую яму. Одинъ изъ нихъ, возьми да и спроси "чья эта могила?" а въ отвѣтъ ему изъ самой могилы: "Охъ, охъ!" да такъ громко, какъ будто живой человѣкъ стонетъ. Мужики до смерти испугались. Хотѣли бѣжать, да ноги ни съ мѣста, какъ будто кто за пятки вцѣпился, а охи и ахи все громче да громче. Какъ вдругъ надоумило Степку Кавуна перекреститься и крякнуть: "Бѣги, ребята, тутъ Аксинька!" Степка бросился во всѣ лопатки, а за нимъ -- и другіе мужики.
Я какъ разъ былъ тутъ въ кабакѣ. Судили и рядили долго, да и рѣшили: отрыть на утро проклятую вѣдьму, да и вбить ей въ снину осиновый колъ. Это я имъ посовѣтовалъ. Но при томъ и осталось: мужики побоялись начальства.