Летом мы уезжали на дачу в Загорянку, и бабочек вокруг порхало множество. Сегодня бОльшую часть в Подмосковье уже не встретишь, а некоторые виды, подозреваю, исчезли навсегда. Я быстро подсадил на собирание бабочек всех моих друзей в возрасте от пяти до восьми лет. Устраивали на закате охоту на бражников (это такие стремительные вечерние бабочки, они пьют нектар ночных цветов не садясь, на лету, как колибри, ловля их — непростое дело), менялись редкими экземплярами. Год за годом коллекция росла — две коробки, четыре, шесть… А потом папа, видя, что увлечение моё не проходит, вдруг привёз из командировки в Африку кучу невероятных тропических бабочек — каждая расправленная, в отдельном целлофановом пакетике. Их там продавали дети на улице, и стоили они совершенные копейки. Все мои юные друзья-коллекционеры сразу оказались далеко позади. Какие там друзья — в московском зоомузее-то Африка была представлена поскромнее! Пришлось делать для этой красоты специальные метровые коробки — картонки из «Детского мира» уже не годились. Эти четыре коробки-витрины прожили со мной удивительно долго — переезжали из квартиры в квартиру, из дома в дом. И в какой-то момент я почувствовал, что устал от них, от заботы о них — бабочки рассыхались, их приходилось реставрировать, и вообще переезды они переносили плохо. В общем, я взял да и подарил их Градскому — он как раз построил на даче чайный домик, и я посчитал, что они там будут очень хороши на стене. Градский был счастлив.
Где они теперь?
Я вспомнил про бабочек, потому что, строго говоря, занятие моё коллекционированием назвать было нельзя. Коллекционирование подразумевает научный или хотя бы системный подход — я собираю ночных бабочек средней полосы, для полного собрания мне не хватает, скажем, серой совки. А мне не нужна была серая совка — с точки зрения внешнего вида это малоинтересная бабочка, и совершенно меня не волновало, насколько это редкий вид в наших краях. Нет, конечно я листал определители, знал массу названий, но не это было главное. Меня привлекала исключительно красота. Забавно — ноги мои и сейчас рефлекторно рванутся вслед пролетающему махаону. Но я, конечно, сдержусь. Сдержусь ли?
Всё это касается огромного количества самых разнообразных предметов, которые просились в мой дом — и я не мог им отказать. В разное время это были: отпечатки древних рыб и маленьких динозавров в известняке, старые и старинные винные бутылки, копья племени масаи и самурайские мечи, древняя керамика и медная посуда, стеклянные вазы «берцовая кость» и графины для настоек времён Пушкина, шаманские бубны и этнические музыкальные инструменты со всего мира, куклы, сделанные художниками, монастырские ключи и скифские наконечники стрел… что я забыл? Сколько времени ушло на то, чтобы это собрать? А вся жизнь и ушла. Ну, очень большая её часть. Материальная ценность каждого предмета имела сильно второстепенное значение. Хотя приобрести что-то адски дорогое я себе не позволял. И не потому, что я жлоб — просто совершенно не коллекционер в этом смысле. Я коллекционер красоты. Внимание моё периодически переключалось с одной темы на другую — я начинал гоняться, например, за наручными часами «Omega» времён первой-второй мировой войны. Параллельно узнавал о них много интересного, знакомился с часовщиками и антикварами. Постепенно интерес удовлетворялся, я успокаивался, но собранные предметы успевали занять свой угол в доме, они забивали его за собой, как кошка, и выгнать их оттуда не представлялось возможным — да и зачем?
Вообще исследование красоты — интереснейшее занятие. Катана совершенна по форме, хотя этой форме многие сотни лет. И она за эти сотни лет не менялась: к совершенству нечего добавить. По той же причине акула остается неизменной, только счёт идёт уже на сотни миллионов лет. Сотни миллионов. Но это не означает, что красиво только неизменное. Как раз это скорее исключение — много ли на свете совершенного? А эстетика меняется постоянно и весьма кардинально, и каждая эпоха хранит свои идеалы красоты в своих предметах. Как бабочку в янтаре.
Мы можем читать о смене эпох — и научные труды, и мемуары, и романы. Но чтобы ощутить этот разлом истории физически, мне достаточно поставить рядом две бутылки с сохранившимися этикетками (кстати — сама бутылка, как правило, не редкость. Вот бутылка с этикеткой — да). Пусть это будет какая-нибудь черёмуховая наливка серебряного века и водка, произведённая в СССР в двадцатые годы, после отмены сухого закона. Даже без этикеток — первая бутылка в равной степени подойдёт под парфюм, вторая — под керосин. А этикетки! Одна в томных золотых и голубых виньетках и рюшах, медали, изысканные витые надписи. Другая — на страшной серой бумаге, и жутковатым энкавэдэшным шрифтом: «Хлебное вино. 1/20 ведра. Креп. 40 % Цена вина 1 р. 50 коп., бутылки 12 коп. Итого 1 р. 62 коп. Центроспирт». И сразу всё ясно, правда?