— Метель на нас обрушилась, когда мы были уже за перевалом, — начал Фомич.
— Как за перевалом? — перебил я его. — По нашим расчетам, метель должна была вас застать на ночевке в зимовье?
— А мы там не ночевали, — спокойно продолжал Фомич. — В зимовье мы пришли поздно, пока затопили печь, заготовили дров, согрелись и поужинали, пошел снег. Ребята говорят, как бы не занесло дорогу к утру, надо перевал проскочить сейчас. Посоветовались и пошли ночью по вешкам, чтобы не сбиться с дороги. Так и дошли до нашей старой стоянки. Здесь из веток построили шалаши, их занесло снегом, в них было тепло, и мы, как медведи в берлоге, отлежались. Когда метель стихла, пошли дальше. Дошли до Медвежьего, отдохнули, а там без остановки до Стрелки.
После рассказа Фомича все наперебой начали в самых мрачных красках описывать ему наш тернистый путь через перевал.
Упряжка собак позволила нам еще немного облегчить лошадей, и переход к Стрелке мы совершили довольно благополучно.
Разместились мы в старом и дырявом зимовье, но когда установили в нем печи и заделали все дыры, то получили сносное для отдыха помещение. К сожалению, пользоваться им долго не пришлось. На базе не оказалось ни продуктов, ни фуража. Местные жители могли выделить из своих скудных запасов продовольствия только на два дня. Надо было срочно уходить дальше.
До поселка Мякит, места нашей зимовки, оставалось еще около шестидесяти километров. По зимней тайге это расстояние мы могли пройти в лучшем случае за три дня. Значит, нам предстояло провести еще две ночи в тайге.
На пути нашего следования стояли два зимовья, примерно на двадцатом и сороковом километрах от Стрелки, и мы наметили использовать их для ночлега.
Для облегчения истощенных лошадей мы еще раз пересмотрели свое имущество и все лишнее, даже последнюю палатку и печь, оставили на базе.
В серое и туманное от мороза утро мы ушли от спасительного поселка. Опушенные инеем и снегом молчаливые лиственницы скрыли под своей сенью вереницу бредущих людей.
Километров через десять одна из лошадей остановилась. Никакими силами не могли мы заставить ее идти вперед. Ее развьючили, сняли даже седло, но и тогда она не двигалась, только изредка мелкая дрожь пробегала по всему ее телу. Подождав некоторое время, мы тронулись дальше, надеясь, что лошадь, отдохнув, нас догонит. Но этого не случилось, значит она погибла в тайге.
Эта задержка в дороге принесла нам много неприятностей и могла окончиться просто катастрофой. К вечеру мороз становился злее, снег под ногами резко скрипел, небо очистилось от туч, и над тайгой загорелись звезды. Неумолимо приближалась ночь, а зимовья все не было и не было. Когда совсем смерилось, мы, чтобы не сбиться с пути, вышли на проложенную нами трассу. Но здесь лошади стали цеплять вьюками вешки, ломать их, и они, вмерзшие в землю, грозили пропороть им брюхо. Пришлось свернуть с тропы. Но идти дальше не было сил. Без всякого сигнала все остановились. До зимовья оставалось около трех километров, но было ясно, что нам не дойти.
Послали людей на розыски удобного места для стоянки. Вскоре они вернулись, найдя невдалеке стог заготовленного сена. К нему мы и подтянулись. Развьючили лошадей, развели в два ряда большие костры, между ними стали на палках натягивать одеяла, рубили ветки для постели, повара готовили ужин. Все что-то делали, суетились, костры давали тепло, и мороз переносился довольно терпимо.
Но во время ужина разносимый ветром дым стал выживать нас из теплого коридора. Что бы мы ни предпринимали, какие бы завесы из одеял ни устраивали, как бы ни передвигали костры, дым продолжал душить нас. Задыхаясь и кашляя, вы вынуждены были выбраться за костры.
Началась страшная ночь, которая у всех переживших ее, очевидно, останется в памяти на всю жизнь.
Спастись от мороза можно было только у самых костров, и когда одну сторону тела обдавал жар, другая совершенно коченела. Надо было быть внимательным и все время поворачиваться, но у измученных людей не было никаких сил и, прижавшись к самому огню, они начинали засыпать.
Дымит и тлеет одежда, белеют носы и щеки. Более выносливые товарищи тормошат, будят засыпающих, заставляют их поворачиваться, приказывают проверять ноги. Своих ног я давно не чувствовал; сапоги мои превратились в гремящие колодки. Время от времени я засовывал их в костер, и когда кожа начинала лопаться, Василий помогал мне стаскивать их. Кое-как отогрев ноги, я надевал совершенно порванные сапоги и бежал к людям.
Безжалостный мороз, казалось, сковывал самый мозг, ломило обмороженные ноги, но я, как в бреду, ходил между людьми, кричал и ругался, не давал им уснуть и заставлял менять положение.