Гордыня
А поезд всё мчался и мчался вперёд.
Остановок становилось всё больше. На каждой он выходил и, как ему казалось, становился умнее. Нет, не с каждой остановкой. С каждым стуком колёс. И вот он уже сам даёт советы. Единственно верные. За стуком колёс он совершенно перестал слышать, что происходит вокруг. Он полностью поглощён своей значимостью. И сначала он даже не замечал, что всё меньше и меньше выходят его встречать, всё меньше и меньше слушают его…
Пока однажды его никто не встретил…
Добрая старость
Вот и наши гремели то в Мерзляковском, то на Бориса Галушкина. И там, и там был свой неповторимый тембр и узнаваемость бабушкиных голосов и характеров. Не всегда они звучали в унисон со звуком зяте-невестиных мелодий. А поскольку своей избушки не было, так и метались, уезжая порой в ночи за 3 рубля на такси, прихватив с собой нехитрый скарб и сонного наследника.
И вот, каждое утро, на протяжении нескольких лет, чуть продрав глаза и наспех запихнув в себя ненавистную кашу, я трясся в набитых вагонах подземных электрических поездов, несущих меня туда, где грызут гранит науки. Сквозь щёлочки ещё не раскрывшихся глаз я всегда недоумевал, куда же едут в таком количестве в начале восьмого утра старушки, оккупировавшие все сидения. Моё воображение рисовало разные картинки: от злобных фрекенбошек, до искусниц-кухарок. Шли годы, и всё также нужны были няни и вкусные борщи. И они всё ехали и ехали, а мы всё трамбовались при экстренных остановках, наступая друг другу на ноги и повисая, удержанные не выспавшимися вагонососедями.
Время неумолимо идёт вперёд, приближая: «Садитесь, пожалуйста». Но пока я замечаю пожилых только тогда, когда молодой повеса сидит, не уступая, и приходится ему помочь не потерять лицо и поступить как следует мужчине. И вот, позволив себе присесть в вечернем часопиковом вагоне, предварительно оглянувшись вокруг, я раскрыл газету. Время до следующей остановки измерилось двумя колонками интервью, открылись двери и, поддерживая друг друга, в вагон вошла очень пожилая пара. Как с низкого старта, мы, я и мой юный сосед, рванули, уступая место.
– Сиди, сиди, милок. Вы же с работы едете. Устали. Сидите.
Уже не сиделось, да и места вскоре были заняты. Но очень тепло было от таких слов, услышанных мной впервые. Ведь старость и добро, к огромному сожалению, не всегда тождественны.
Дружба
Вообще, с годами он стал всё отчётливей понимать значение слова, которое так часто у каждого на устах.
Вначале для него это было сродни общим интересам в песочнице или на футбольном поле, школьные забавы и первые сигареты, застолья в общежитии и танцы на дискотеках, выставки, концерты…
Сначала не было числа его кругу. Где бы он не появлялся, везде были его знакомые. Больше того, иной раз, люди знакомились, упоминая его имя в разговоре. Он старался быть всем полезен и интересен. За столом говорил тосты, собирал всех, знакомил, рассуживал…
Он это делал не для себя. Он жил этим. Со временем одни уходили, другие, не менее значимые, приходили.
Но однажды он понял – его не хватает на самых близких и родных. На тех, кто многие годы оставался с ним рядом. Иной раз незаметно для него.
И всё встало на свои места…
Он ждал понимания этого нового состояния от одних, а получал от других. Получал искренне, беззаветно, как в детстве, когда уступал место на качелях ждущим незнакомым детишкам.
Летний снеговик
– Бабуль, я во двор!
Не услышав разрешения, он уже стоял за дверью квартиры, без труда открыв три старых массивных замка и сняв кованую цепочку. Топот всё приближался. Было ощущение, что бежит никак не меньше стада слонов, стараясь успеть занять лучшее место у водопоя. Ему казалось, что весь дом содрогается от этого топота и дрожит мелкой дрожью, как вчерашний бездомный котёнок, забившийся под дворовую скамейку.
Ещё мгновение, и его накрыл и закружил вихрь, несшийся сверху. Три белобрысые головы в очках неслись с третьего этажа, снося всё на своем пути. Они были старше его на два года, и от этого казались ему совершенно взрослыми. Ещё мгновение, и его вынесло во двор, пронесло мимо сидящей в своём окне Елены Леонидовны, преподавателя английского языка, к которой он ходил три раза в неделю, тихо не любя высовывать язык между зубов, произнося «вэ тейбл», но теряя разум от запаха свежесваренного кофе и дыма иностранных сигарет, сбивавшего с ног при открывании двери её квартиры; мимо скамейки с Марфой Михайловной, тихой старушки, надежды участкового, знавшей всё обо всех в доме, и остановило посредине. Кода он пришёл в себя, вокруг уже никого не было, а сам он стоял в единственной дворовой луже…