Страх
Он никак не мог понять, как же так, почему так быстро они перестают понимать друг друга. Ведь и говорят на одном языке и дружат многие годы. И смотрели всегда в одну сторону. Из-за наличия или отсутствия сыра? Из-за чистоты или грязи на улицах? Из-за наличия или отсутствия улыбок на лицах прохожих? Из-за уверенности в завтрашнем дне? Стоп!!! Уверенность. Мы многие годы живём в состоянии страха. Страха от ужаса Беслана и взрывов в Москве, от горя Норд-Оста и взрывов в метро. Мы стараемся не думать, что это может произойти с нами, но помним, как горе приходило в дома. В дома с Библией, Кораном и Торой на полках… И вот сейчас этот страх приходит в их дома. Он будет, как и нас, разъедать изнутри. А ведь всего лишь нужно опять слышать друг друга и смотреть в одну сторону!
Но какая ужасная и страшная цена!!!
Память
Шли годы. Летели мимо некогда значимые для него станции, переезды… Мелкие полустанки стали забываться, стираться из его памяти.
Его память оставляет лишь эмоции, испытанные от той или иной радости или горести, разочарования или утверждения.
Но даровано ему было, пролетая забытые остановки, тепло воспоминаний тех, кто остался там, далеко, и, пожалуй, уже навсегда.
Они всплывали совершенно случайно, даря ему бесконечную радость и тепло. И самое главное для него, что такое тепло и радость осталось у них, тех уже забытых, но до сих пор дорогих и близких…
Тост
Хлебосольный и гостеприимный кавказский стол. «Так выпьем за 100% счастливых людей». Он поднял рюмку. Выпил, не задумываясь. Прощаясь, решил уточнить. Это когда родители живы!
Записки о Геннадии Андреевиче
Свидание
Телефон звонил, не переставая. Маленькая комната НИИ наполнялась пронзительным визгом стоящего на его столе венгерского телефонного аппарата. Не выдержав, лаборантка Анюта, дочка членкора, приходящая на работу для стажа в трудовой книжке, сняла трубку.
– Алло, лаборатория Алексеева, – сказала она в оранжевую трубку. – Да, Геннадий Андреевич на месте. Сейчас я его приглашу к телефону.
Геннадий Андреевич, подававший в институте немалые надежды, закончив его с красным дипломом, поступил на службу в заштатный третьеразрядный НИИ, получив должность младшего научного сотрудника и тему, позволяющую претендовать на соискание кандидатской. Работа его тяготила, и он с нетерпением ждал выхода своего автореферата. Тема была пустовата, но он привык все делать качественно и погрузился в проблему с головой.
Его завотделом, пожилой доктор наук, Соломон Евгеньевич с самого начала отнесся к нему очень хорошо, даже как-то неожиданно по-отечески. Геннадий Андреевич не сразу понял причины, вначале отнеся это проявление к оценке его профессиональных качеств. Но довольно скоро Анюта, знавшая все обо всех не только в пределах стен старого московского особняка, который занимал институт, но и, как казалось, во всей столице, рассказала, что его единственный сын погиб во время войны, и Соломон Евгеньевич с женой во многих молодых людях видели своего Зяму. Он не успел возмужать в их глазах и всегда оставался тем длинношеим «гадким утёнком», которого они провожали на фронт весной 42-го года, с немного оттопыренными ушами, на которых держалась пилотка, и длинными тонкими пальцами скрипача. И отеческая забота, любовь и опека Соломона Евгеньевича распространялась на многих молодых сотрудников лаборатории.
Нужно сказать, что жил Геннадий Андреевич в большой коммунальной квартире некогда доходного дома в одном из арбатских переулков. Комнату эту ему оставила в наследство бабушка по маминой линии, некогда хозяйка всей этой пятикомнатной квартиры с ажурной лепниной по периметру потолков. Родители, получив квартиру, решили предоставить только что поступившему в институт Геннадию Андреевичу свободу, так не хватавшую им в молодости, и уехали в новостройки, росшие как грибы после июльского дождя, заполняя подмосковные деревни асфальтом и интеллигентными старушками на скамеечках у подъездов. А может быть и сами они захотели, отметив серебряную свадьбу, насладиться друг другом в солнечной панельной квартире с видом на еловые макушки Лосинки.