Сочинения Алябьева, особенно его вокальная лирика, приобретают все большую популярность. Творческий путь композитора складывается удачно. Ничто не предвещает грозы.
Но она разразилась.
Изгнанник
24 февраля 1825 г. случилась беда: во время карточной игры в доме Алябьева произошла крупная ссора, один из ее участников вскоре скоропостижно скончался. Странным образом в этой смерти обвинили Алябьева, и после трехлетнего судебного разбирательства, несмотря на надуманность и недоказанность обвинения, Александр Александрович был приговорен к тяжкому наказанию: лишению дворянства, чинов и прав состояния, церковному покаянию и ссылке в Сибирь.
…Твоя воля отнята,
Крепко клетка заперта,
Ах, прости, наш соловей,
Голосистый соловей…
— написал тогда Дельвиг. Ведь Алябьев уже был широко известен как автор знаменитого романса «Соловей». Но отныне он лишился права подписывать произведения своим подлинным именем. Конечно, не только в местах его ссылки, но и в обеих столицах, от культурной жизни которых Алябьев был трагически оторван, скоро узнали, кто скрывается под псевдонимом «Северный певец».
Начались многолетние скитания: Тобольск, Кавказ, Оренбург, Коломна…
Вот интересные материалы, связанные со следствием и судом над Алябьевым. Парадоксально, что неблаговидную роль в его деле сыграл декабрист и лицейский друг Пушкина Иван Пущин, а граф Бенкендорф, напротив. проявил опеределенную объективность.
День 24 февраля 1825 года не предвещал перемен в судьбе композитора Александра Алябьева. С утра он играл на рояле, днём ездил с визитами, а к вечеру ждал гостей. Послал человека в лавочку за новыми карточными колодами, угощениями и шампанским. Гости съехались к восьми вечера. Ужинали и пили до десяти, потом играли на рояле и пели. Около одиннадцати вечера взялись за карты.
За стол уселись майор Иван Глебов — отставной гродненский гусар, Николай Шатилов — шурин Алябьева и воронежский помещик Тимофей Времев со своим спутником — губернским секретарём Сергеем Калугиным. Сам Алябьев в игре участие не принимал — он перебрал с шампанским и тихо дремал в кресле.
Внезапно за игровым столом вспыхнул скандал. Воронежский помещик проиграл немыслимо большую сумму — 100 тысяч рублей (в то время добротную усадьбу с барским домом, садом и крепостными можно было приобрести за 8 тысяч рублей). Услышав крик, Алябьев сразу проснулся и вскочил с кресла. Проигравший обвинял хозяина, что его дом смахивает на шулерский притон. Немыслимое оскорбление! Завязалась потасовка. Алябьев начал с пощёчин, закончил полноценными оплеухами Времеву и пригрозил дуэлью.
Проигравший якобы свою неправоту признал, из сапога вытащил прибережённые золотые червонцы, отдал разъярённому Глебову. Обещался с оставшейся частью долга расплатиться позже. На этом и порешили. Гости стали разъезжаться. Воронежский помещик на следующий день уносил ноги из Москвы. А Алябьев, проспавшись, отправился на бал, развлекать свою юную возлюбленную (и будущую жену) Екатерину Римскую-Корсакову.
Но уже через два дня по Москве разнеслись неприятные слухи. Говорили, что карты метал сам Алябьев, а когда Времев поймал его на шулерстве, бывший военный шарахнул того бутылкой мадеры в висок и убил на месте. Звучала и ещё одна версия: в сговоре были все игроки, а Времев раскрыл их шайку, и они забили его стульями. Кое-кто утверждал, что сначала Времев вырвался из дома, но злодеи пустились в погоню, перехватили помещика где-то под Москвой, избили, ограбили и бросили на дороге умирать.
Правда, в «Деле о скоропостижной смерти коллежского советника Времева» под номером 206 ни о каком убийстве речи не идёт. Умер Тимофей Миронович 27 февраля на постоялом дворе в Чертаново без всякого насилия: «Рано утром он разбудил человека Андрея проводить себя на двор для телесной нужды, куда и пошли; а как он стал испражняться, в виду того человека упал и умер».
Вызвали лекаря и полицейского, составили протокол. Врач указал: смерть наступила «от апоплексического удара (то есть от инсульта), коему споспешествовали преклонные лета и какое-нибудь сильное волнение». Погребли покойного 3 марта в Симоновом монастыре.
Но дальше дело приняло неожиданный оборот. Слухи о картёжниках-мошенниках дошли до обер-полицмейстера Александра Ровинского (который уже имел неприятный конфликт с Алябьевым в Большом театре). Он донёс о скандале генерал-губернатору Москвы Дмитрию Голицыну. И тот спешит первым доложить об инциденте императору. Мол, в Москве обнаружилось «игрецкое общество», заявившее о себе тягчайшими преступлениями — шулерством и убийством. Александр I припоминает Алябьеву прежнее вольнодумство и вздорный характер. Делу дан серьёзный ход.