Совершал ли Канэёси вздорные поступки? Мы не знаем. Но невозможно отрицать, что слово было его поступком. И в этом слове он признавал за другими право на чудаковатость. Как, например, в истории о преподобном Дзёсине, которому, с одной стороны, не было равных «в каллиграфии, учении и красноречии», а с другой — он не соблюдал правил монастырского общежития и всё своё состоянии растратил на сладкий картофель, до которого был большой охотник.
Канэёси пишет обо всём на свете, но о себе он предпочитает помалкивать. Всё видеть и оставаться невидимым — вот тот идеал мудреца, который превозносили в Китае. Этому идеалу следовал и Канэёси. Не раз и не два говорит он о том, что истинный мудрец не любит диковинного, не гонится за чудесным. Канэёси дан нам почти исключительно только в тексте, только в словах. Но выбор этих слов, их порядок так много говорят об авторе, что отсутствие местоимения «я» не может служить помехой для того, чтобы восхититься им.
Нетривиальность личности Канэёси явлена нам в предании об истории создания «Записок». Когда после кончины монаха обследовали его хижину, обнаружили, что стены её завешаны листочками, на которых он записывал то, что приходило ему в голову. Листочки сняли, соединили в произвольном порядке — получилась книга. Трудно сказать, было ли так на самом деле, но вряд ли случайно, что такую легенду сложили именно о Ёсида Канэёси, а не о ком-нибудь другом. Ведь жанр «Записок» — дзуйхицу («вслед за кистью») — пользовался в Японии огромной популярностью, и Канэёси вовсе не был его родоначальником. Тем не менее, наряду с придворной дамой Сэй Сёнагон, которая на рубеже первого и второго тысячелетий написала свои «Записки у изголовья», Канэёси стал со временем признанным классиком этого жанра. Он предполагал, что «кисть» ведёт автора за собой, он не знал «мук творчества» и бесконечных черновиков, записывал сразу и набело первое, что приходило ему в голову. Принцип «автоматического письма» был открыт на Западе лишь в XX веке, а для Китая и Японии он был освящён многовековой традицией.
Произведения, которые относятся к дзуйхицу, лишены сюжета, а потому автор лишён возможности «спрятаться» за хитросплетениями судьбы героев. Этот жанр не подвергся строгой канонизации, а потому автор не может спрятаться и за канон, как то было, скажем, в поэзии, где всякий человек, которому известны правила стихосложения, в состоянии написать мало-мальски приличное стихотворение. Единственной скрепой, на которой «держится» произведение разряда дзуйхицу, является личность писателя. В противном случае это произведение неминуемо «развалится».
Многие люди, о которых пишет Канэёси, были в той или иной степени вовлечены в бурные политические события того времени. Буддийскому монаху запрещено убийство даже комара, но в те годы монах с мечом никого не удивлял. Как раз в то время, когда Канэёси писал свои «Записки», император Годайго восстал против фактических властителей тогдашней Японии — дома Ходзё. Императора сослали, но в 1333 году его сторонники всё-таки свергли Ходзё, положив конец полуторавековой гегемонии этого дома. Однако всего через три года Годайго снова отправился в изгнание, а в стране стали хозяйничать сёгуны Асикага. Не вызывает сомнения, что Канэёси был прекрасно осведомлён обо всех перипетиях политической борьбы, но с великолепным презрением он её игнорирует. Его волновали совсем другие события, другой опыт — опыт проживания жизни, опыт размышлений о жизни, о смерти, о красоте. С течением времени значимость этого опыта Канэёси становилась для японцев всё большей и большей. Ведь Канэёси удалось облечь в слова их идею красоты — мимолётной, угловатой и незавершённой. А потому для Канэёси луна на ущербе лучше луны полной, полка с разноформатными книгами привлекательнее, чем однокорешковое собрание сочинений, небрежность интерьерного убранства милее взору, чем скучная и безжизненная упорядоченность, а сама незавершённость есть для него признак жизни. «Один человек рассказывал мне, что и при строительстве государева дворца обязательно оставляют недоделки. В сочинениях прежних мудрецов пропусков тоже немало». Канэёси учит нас и тому, что в почке явлен будущий лист, в отцветшем бутоне — прошлый расцвет. Словом, его сочинение послужило одной из основ того, что принято теперь называть «японской эстетикой».