– Не дам, сволочь, не твое!
Это кричал радист. Боже, что он из себя представлял! Грязный, покрытый струпьями оборванец. На выходе из торговых рядов собралась ватага местных нищих. Похоже, они делили дневную выручку. В этот раз пакистанские нищие пытались обобрать моего товарища. Я сразу не бросился на выручку, опасаясь душманов. Тем временем трое или четверо босяков напали на Сашу, повалили его и уже разжимали стиснутые руки с зажатыми в них деньгами.
Я внимательно осмотрелся. Ничего подозрительного. Все чисто. Расправа была коротка. Один из нищих получил в челюсть, другой отлетел от удара ногой, оставшиеся двое моментально смылись…
Радист с плачем собирал бумажки с земли. Я нагнулся к нему и прошептал:
– Быстро сматываемся отсюда!
Он даже не повернулся на шепот. Я схватил его за рыжую щетину и потянул к себе.
– Ты?! – удивленно выдохнул он.
– Уходим, быстро уходим! – выразительно прошептал я в надежде, что по губам он прочитает мои слова.
Когда мы покидали базар, радист хватал с земли корки дынь и жадно пожирал их. Я бил его по рукам.
– Меня и в полицию сдавали, но я молчал… А глухой я и так… Неделю просидел, а потом выпустили. Там у них все переполнено.
Мы переночевали на крыше заброшенного дома. Два раза за ночь полиция выгоняла из дома находивших там приют таких же бездомных.
Но хуже всего оказалось то, что у радиста была дизентерия. Каждый час он начинал страдать и искать себе место. Бродяжничество сделало свое дело. Пить воду из общественных арыков, подбирать остатки фруктов, всякую гниль и мечтать остаться здоровым в этом городе – элементарная глупость. Я понимал, что сделался заложником своего напарника. Теперь для него надо раздобыть лекарства, сносное питание, позаботиться о его безопасности. Этого я не мог сделать. Бросить его я тоже не мог. Не зря же отыскал!
Я решил рискнуть. У радиста нашлось несколько крупных купюр. Из мелочи я смастерил «куклу», то есть макет толстой пачки денег.
На следующее утро, дав радисту возможность хорошенько «выкряхтеться», я спрятал пистолет, и мы спустились на улицу. Я уже знал, как местные останавливают такси. Размахивая купюрами перед автомашинами, я остановил автомобиль победнее. Не обращая внимания на протесты водителя, усадил радиста на переднее сиденье, бросил несколько ассигнаций прямо на руль и выразительно воскликнул:
– Рашэн эмбасы!
Пакистанец удивленно замолчал. Автомобиль сорвался с места. Когда мы проезжали мимо полицейских, водитель смотрел в зеркало заднего вида, а я показывал ему «куклу».
Через несколько минут на приличной скорости таксист выехал на центральную улицу, и мы попали в «пробку». Машины непрерывно сигналили. Водитель начал нервничать. Я, в свою очередь, потряхивал «куклой». Вот необходимый поворот. Еще поворот. Мы въехали в район, где располагаются посольства. Еще через пару минут приблизились к воротам, возле которых блестит ярко начищенная табличка с таким заманчивым и надежным «серпастым и молоткастым» гербом. Но возле ворот всегда дежурят полицейские. Они охраняют посольство от посягательств беженцев из Афганистана. Это – официально. На самом деле они тут же сцапают нас и поволокут в участок, откуда отправят сразу в тюрьму, если не вмешаются третьи силы: американцы, душманы или работники советского посольства.
Вот и сейчас полицейские торчат. Стоят прямо у калитки, возле которой на стене – кнопка звонка. Как их отвлечь?
Я показываю жестом таксисту: следовать дальше, не останавливаться. Через метров триста мы разворачиваемся. Еще одна попытка. На этот раз нам повезло больше. Полицейские отошли от калитки и беседуют. Если б я был один, то смог бы пересечь проезжую часть и вскарабкаться по решетке ворот, прежде чем полицейские очухались. Но со мной вялый и беспомощный человек. И мы опять проезжаем мимо. Когда мы разворачиваемся в третий раз, (а это была бы последняя попытка, поскольку полицейские теперь уж обязательно обратили бы внимание на автомашину), я вижу наше спасение. Ворота начали раскрываться, и с территории советского посольства показался автомобиль. Я бросаю «куклу» водителю и жестом показываю, что надо ехать вперед и остановиться. Водитель понимает, что к чему, он щуплый, даже хилый, он боится моих агрессивных и повелительных жестов, моей угрожающей и ничего хорошего не обещающей мимики. Он жмет на акселератор, мотор ревет, а перед самым входом в посольство, едва не столкнувшись с выезжающей автомашиной, резко тормозит. Я выскакиваю и вытаскиваю Сашу. Полицейские заинтересованно, быстрым шагом идут по направлению к нам. Достаю завернутый в бумагу камень и, сделав вид, что выдергиваю предохранительную чеку, бросаю камень, словно гранату, под ноги полицейским. Это действует. Первый полицейский сразу падает, обхватив голову руками, но второй, более ушлый в мгновение ока выхватывает револьвер и стреляет. Пуля обжигает плечо. Радист уже во дворе. Он размахивает руками и орет:
– Люди! Спасите, люди!
Я успеваю прыгнуть в ворота, и растерянные полицейские не осмеливаются стрелять на территории посольства. Мы подбегаем к белокаменному дому, из которого выскочили двое в костюмах, при галстуках, а за ними – женщина. Я щупаю кость, кажется – цела.
– Мы русские! Мы русские! – вопит Саша, хватаясь за руки посольских работников и пытаясь их целовать.
– Да, мы советские… Я вот ранен… – добавляю я, чтобы дополнить картину. Женщина побежала за врачом.
Пока у ворот объяснения с полицией, нас уводят в Здание. Так чертовски непривычно: паркет, ковровые дорожки, и мы в своих ворованных сандалиях, из которых торчат сбитые в кровь пальцы ног, не мытых целую вечность.
Нас приводят в небольшой кабинет и перед лицом важного и почему-то недовольного лысого человека требуют объяснений.
Я молчу. А из путанных объяснений радиста нельзя ничего понять. Нас оставляют в покое, когда, наконец, понимают, кто мы. Ведут в хозяйственные комнаты, дают умыться, кормят, поят. Нас осматривает врач. Через пару часов отдыха снова подробно расспрашивают обо всем, что с нами случилось.
Потом переводят в другое помещение.
Ночью радист растолкал меня.
– Что мне говорить?.. Насчет радиостанции! – бормочет он. Ему не спится, каждый час бегает в туалет.
– Пошел к черту, – отвечаю я и отворачиваюсь к стене.
Он все равно ничего не слышит, чертов комсомолец. Стоило ему увидеть советский герб, знакомые символы оглупления, стоило услышать звуки родной фискальной речи – где родился, где попался, с кем проводил время, – его потянуло на патриотическую честность. Он не сможет умолчать о моих действиях в том бою, когда нас взяли в плен.
Утром нас будут брить, стричь, обрезать ногти. Нам выдадут за посольский счет европейскую одежду: брюки, рубашки, пиджаки. А потом мы будем многие месяцы торчать здесь, пока правительство Пакистана сочтет необходимым легализовать наше положение, и мы сможем вернуться на Родину.
А как же полковник Бруцкий? Неужели ты существуешь, товарищ полковник? Кто тебя выдумал, кто изобрел и кому твое существование мешает ночью спать?
В окне мерцали звезды, когда я снял наволочку для перевязки раненой руки, с отвращением натянул на себя прежнюю одежду и вышел на свежий воздух. С востока небо начинало светлеть. Я взобрался на дерево и перемахнул через посольскую ограду. Теперь мой путь лежал на Пешавар.
Первым делом я пробрался на железнодорожный вокзал. Двое суток мне пришлось изучать расписание движения поездов. В дневные поезда, следующие из Исламабада, набивалось столько народа, что я без труда смог влезть в вагон и без билета доехать до Пешавара. Теперь мне предстояло найти расположение «повстанческой армии». Я не мог придумать, как это сделать. У меня истощились силы – играть под полковника Бруцкого. Вдобавок, разболелся живот. Через некоторое время я убедился: это дизентерия. Вот тебе и стальной организм!
Приступы становятся все чаще. Я направляюсь в лагеря афганских беженцев. Там есть миссия Красного Креста. У меня не спросят ни документов, ни денег. Я для них буду больным. Просто больным.
Болезнь изнуряет меня. Мне становится все хуже. Только бы дойти. Полковник Бруцкий не интересует меня, я сражен невидимой глазу бациллой.