Крабов припомнил, что как только на него надавливались заботы, он всякий раз начинал упоенно грезить покоем и свободой. Вот настанет это заветное времечко, и уж он вкусит жизни сполна. Но когда свобода (в виде отпуска ли, каникул, пустой квартиры и т.п.) приходила, возникало странное желание побыстрее от нее избавиться. Она воспринималась как пустота, которую необходимо чем-то заполнить. Крабов с удивлением, если не с ужасом сделал открытие, что он, собственно, всю жизнь только тем и занимается, что губит возможности выскользнуть из текучего времени. То он собирается походить по парку, чтобы слиться с природой и отдохнуть от городской бессмыслицы. Но едва войдя в парк, начинает думать о том, чем будет заниматься, когда вернется обратно, и с неодобрением смотрит на видимо по глупости приглашенного спутника, которому нравится бродить среди деревьев, который не торопится возвращаться домой. То он рвется послушать новую музыку любимой группы, но, включив кассету, ловит себя на том, что с первых же аккордов ждет, когда же она закончится.
"Это что же происходит? - спросил себя Крабов. - Вместо того, чтобы радоваться своей свободе от чего бы то ни было, я уговариваю себя идти за кока-колой. Кока-кола -- штука хорошая. Но если я настою перед собой, что никакая кока-кола мне не нужна, то испытаю ощущение полной самодостаточности, которая с лихвой перекроет удовольствие от прохладного напитка. Да, хочется. Но, захлопнув перед кока-колой дверцу: "А я уже в свободном полете"! - показав ей кукиш, я бы только усилил ощущение, что я есть, что я живу. Да и на кока-коле я бы не упокоился. Наверняка потребуется что-то еще. Почему, встретившись с бытием, мне необходимо от него заслониться? Зачем я стремлюсь поскорее похоронить настоящее, если только им и можно жить? Из-за привычки к рабскому состоянию? Из-за страха быть? Но ведь быть - это единственное мое желание".
Надо сказать, что те два часа, что она спала, Крабов провел замечательно. Он просто лежал и, как воронка, собирал в себя все, что происходило вокруг - звуки, запахи, ощущения, даже рисунок обоев на потолке. Он весь присутствовал в здесь-и-сейчас. Обычно разорванный на части, раскиданные по разным точкам пространства и времени, сегодня Крабов чувствовал свою цельность.
49
Почему мудрость молчалива? Почему тот, кто знает о жизни больше других, отходит в сторону во время жарких дискуссий о смысле бытия? Почему не знающие из кожи вон лезут, а знающих не слыхать?
В компании зашла речь о некоей женщине. Один заметил, что она какая-то странная. Другой сказал, что, по его мнению, она -- лесбиянка. Третий рассказал, как встретил ее в каком-то ресторане, где она напилась до полусмерти. Четвертый вспомнил случай, когда шел с нею в дождь под одним зонтом и видел как под тканью колыхалась ее грудь. Пятый молча курил сигарету. В самом деле, не признаваться же им: "А я с ней спал". Контекст не позволяет.
50
Когда я стану стареньким, я смогу спокойно, как сторонний наблюдатель, обозреть всю свою жизнь. В этом смысле, старость - золотое времечко. Я буду смотреть на свою жизнь - какою бы она ни была - без сожаления или восторга (главное, конечно, без сожаления). Возможно, именно в старости человеку легче всего понять, что он - это не он. В этом - ее оправдание. Вспоминая самые драматичные моменты своей жизни, я - старик - не испытаю волнения, хотя и не буду безучастным. Просто это будет уже не так важно, в силу того, что покой Целого, который откроется мне как единственно существенное, придавит собою ужас и нелепость иных эпизодов.Боль от содеянных мною глупостей трансформируется в чувство радости, поскольку я безусловно признаю, что ничего, на самом деле, не потерял. Я начну понимать свою жизнь и, таким образом, избавляться от нее.
Я пойму, как нужно было поступить в той или иной ситуации, но не стану сокрушаться из-за того, что понимание пришло слишком поздно. Я могу даже сделать вывод о том, что всю жизнь прожил неправильно, шел не по своей дорожке. Но этот вывод не вызовет тревоги и беспокойства. Я не буду чувствовать себя ущемленным в сравнении с тем, кто сумел держаться именно своего пути. Старость, вернее тот угол зрения, к которому она подталкивает человека, сравняет нас.
Те, кому я сделал зло, поселятся в моем внутреннем мире и будут общаться со мной так, как будто никакого зла не было и в помине. В свою очередь, общаясь внутри себя с теми, кто сотворил неприятности мне, я отвечу на их извинения или уловленное мной ощущение зависимости от меня, вернее, от недоброго поступка, совершенного по отношению ко мне, которая мешает им взмыть на свободу, держит на коротком проводке: "Никаких проблем, ребята. Теперь прошлое не имеет значения, и, как выяснилось, не имело значения даже тогда, когда было настоящим. Вред от ваших деяний не достигает меня здесь, на том месте, где я с удивлением себя обнаружил. Так пусть и ваша прошлая глупость не влияет на ваше теперешнее самочувствие. На самом деле, мы близки друг другу. Раньше мы были собратьями по несчастью, теперь, вот, наоборот. Я узнаю в вас себя и -- ну надо же! -- готов заявить, что вы мне симпатичны". Разумеется, моя реальная речь не будет такой высокопарной. В любом случае, сказанное явится результатом того, что я буду гораздо дальше и выше себя же и своих интересов, настолько дальше и выше, что зло, совершенное по отношению к частному лицу (пусть это даже буду я) воспримется мной как общая беда мира, где все страдают от этого зла в равной степени.
Обстоятельство, что с кем-то я уже не смогу встретиться физическим образом не смутит меня ничуть - настоящая встреча уже состоится (так неизбежное будущее становится фактом сегодняшнего дня -- ведь не может быть, чтобы она не состоялась когда-нибудь, например, когда всех живших соберут на последнюю вечеринку, которая, опять же, будет, потому что должна быть, потому что может быть помыслена, а мысль - не что иное, как отраженный свет). Я вдруг нутром почувствую, что прощен даже за самые тяжелые свои грехи. Реально меня никто еще не простил, но я буду уверен, что это - так. Старику виднее, в чем -- продолжение, а в чем -- исход. Чему уйти, а чему -остаться. Старость чует Конец, а в Конце те, кого развела жизнь обязательно соединятся, и все обиды уступят место любви. Завершение просто не может быть иным. Прозрев спасительный смысл Конца, я найду блаженную отраду в мысли о неминуемом торжестве завершенности (которая предпочтительнее даже в том случае, если она и не победит, а значит -- она победит). Ибо в ней никто не может быть ущемлен или отвергнут. И еще я увижу, что Конец - не завтра, что он - всегда, а потому уже сейчас можно считать (так оно и есть), что все возникшие по ходу моей биографии острые углы - сгладились, напряжения - уравновесились, противоречия согласовались, конфликты - рассосались. Все восполнилось и образовало гармонию, чтобы, наконец, закончиться и перейти в вечность.
И с таким умонастроением я проведу остаток дней своих.
THE END
Никто никогда бы не сделал свое творение достоянием общества, если бы видел в нем претензию на утверждение каких-то истин. Что его примирило с идеей обнародования, так это присутствие в "Записках" ряда крупных заблуждений. Порой он не улавливал, что задает его мысли то или иное напрвление; а ведь скрывает себя лишь то, что ложно -- отсюда вывод о возможных заблуждениях. Никто хотел бы, чтобы его опус воспринимался как опыт ошибок, которых он сам не распознал, но которые мог бы увидеть и, таким образом, избегнуть их в собственном мышлении читатель.
Особенно поднаторевшие в философии могут указать на слабый категориальный аппарат (как вам такой, с позволения сказать, термин: "эти существа"?), на неумение ради стройности изложения жертвовать любимыми, но не вписывающимися в линию разворачиваемой мысли и к тому же уже развитыми в других местах идеями, а также на целую кучу других недостатков. Настоящие асы мысли вообще придут к выводу, что никто зашел в тупик и бьется о стену... Вот только они не посмотрят на него свысока. Почему?