— Кто ты? Говори! — крикнул еще строже первый незнакомец и топнул ногой.
Я не мог догадаться, кто этот человек, которого сопровождает столько людей, и, сразу же растерявшись, не знал, что отвечать. «Должно быть, настал мой смертный час!» — сказал я себе и схватился за пояс, чтобы нащупать револьвер, о котором совсем было позабыл.
— Я прохожий!.. Работы ищу… — еле выговорил я.
— Что вы на него кричите? Ведь он ищет вас, — сказала матушка попадья, поняв мое душевное состояние.
Слава тебе, господи! Я пришел в себя и назвал свое имя.
— Так это ты? В таком случае можешь сесть, — проговорил незнакомец мягче. — Караулить дом! — приказал он, повернувшись к своим усатым товарищам. — Кофе, матушка! — крикнул он попадье таким тоном, как будто она лет девять служила у него в кухарках. — Ячменя коню, девушка! Довольно рот разевать, — обратился он к дочери попа Грую. — Выйди вон! — гаркнул он на моего проводника, как офицер на солдата, и только тогда сел против меня у огня.
Нет нужды объяснять читателям — они и так уже все поняли, — что незнакомец в фесе и клеенчатом плаще, накинутом на плечи, был не кто иной, как сам Георгий Бенковский; а люди, стоявшие у дверей и получившие от него приказ «на караул», — его телохранители и верные товарищи, набранные в Панагюриште, Мечке и Петриче.
Бенковский пришел, когда я спал. Еще во дворе он узнал, что его ждут два человека, и хотя их имена ничего не говорили ему, он был уверен, что это не враги. Я просил своего проводника разбудить меня, как только Бенковский явится, но проводник, странствовавший пешком целых десять дней, тоже не смог бороться со сладким сном.
Пока Бенковский отдавал приказы всем и каждому, я успел его разглядеть с головы до ног. Лет ему было двадцать восемь — тридцать. Худощавый, высокий, грудь колесом, голова откинута назад, шея длинная, лицо красивое, немного суховатое, улыбка сдержанная и приятная. Русые его усы, тонкие и довольно длинные, сами закручивались кверху, что придавало особенную выразительность его чертам; волосы и брови у него были тоже русые, как и усы, глаза ярко-голубые, взгляд проницательный. Вообще это был видный, красивый мужчина, способный очаровать любого смертного одними лишь внешними своими данными. Если добавить к этому, что двигался он ловко и быстро, а говорил строгим тоном, подчеркивая свои слова жестами, да порассказать, как он обращался с теми людьми, которые любили почесываться и пространно излагать свои мнения, пытаясь учить его уму-разуму и требуя взаимных уступок, то вы получите лишь только общее представление о Бенковском.
Еще не видев его ни разу, я знал понаслышке, что он за человек: я читал его письма, присланные в Пловдив: мне было известно, что он из милости был принят в апостолы и отдан под наблюдение Волова: но, сам не зная почему, должно быть, по какому-то внутреннему убеждению, я благоговел перед ним: готов был все рассказать о себе, как только он станет меня расспрашивать: охотно признавал, что он большой человек, — словом, сознаюсь откровенно, был очарован Георгием Бенковским.
«Я тоже апостол: начнут их вешать, и мне придется туго», — сказал я себе, думая о том, с какой большой свитой он путешествует, как он силен и самонадеян.
Не только в нашем IV округе, но и во всех других округах Болгарии не было апостола, который держал бы себя так, как Бенковский. Он появлялся в селах, обвешанный оружием и в сопровождении десяти-пятнадцати адъютантов: нетрудно представить себе, какое это производило впечатление на крестьян, и так уже взбудораженных. Вот одна из главных причин его успеха.
Распорядившись и приведя в порядок свой туалет — то есть, как всегда, сбросив только клеенчатый плащ, но не сняв с себя ни тяжелых револьверов, ни кинжала, ни патронов, — Бенковский обернулся ко мне.
— Ну, выкладывай, посмотрим, чего ты добился в тех местах, куда ходил, — сказал он, допив первую чашку кофе и приказав налить нам еще по одной.
Я рассказал ему обо всем, что сделал, — читателям это уже известно, — показал собранные мной статистические сведения, потом, не знаю почему, зашла речь о полномочии, которое дал мне Волов в Пловдиве. Бенковский пожелал его увидеть.
— Эти люди не хотят понимать, что грамматикой родину не освободишь, — раздраженно проговорил он и, скомкав документ, который я хранил как зеницу ока, бросил его в огонь.
—
Остальные вопросы, связанные с подготовкой к восстанию, Бенковский обсуждал и рассматривал с глубоким знанием дела. Разговорившись, он уже не умолкал и сыпал словами, будто читал по писаному.
— Вот увижу пять тысяч курков зараз, тогда успокоюсь, — заявил он.
Бенковский то и дело жаловался на боль в груди — слишком много приходится говорить, — уверял, что за десять дней не спал и десяти часов; а черный кофе он пил чашку за чашкой.
— Если бы не кофе, не знаю, как бы я справился, — объяснял он.
Мы договорились, что я вернусь в Панагюриште, а оттуда направлюсь в Пирдоп и там попробую организовать комитет, — по словам Бенковского, в этом селе не бывал еще ни один апостол. Сам он намеревался сходить в Ветрен, а вернувшись в Панагюриште, созвать Великое собрание.
9
Пропели вторые петухи и месяц приветствовал Стара-Планину из-за величественных вершин исторического Доспата, когда мы поднялись на одну из среднегорских возвышенностей и сели выкурить по цигарке близ маленького ключа, бившего у дороги под серебристыми тополями.
— Мешкать нам нельзя, того и гляди рассветет, — сказал мне проводник, умевший определять время по звездам.
В Панагюриште мы пришли когда уже совсем рассвело, чуть не падая от недосыпа. Мне в тот же день пришлось отказаться от путешествия в Пирдоп, так как, по словам людей, хорошо знавших это село, почти не было надежды добиться там чего-нибудь путного. Это неприятное известие не могло бы побудить меня отказаться от моих намерений, но на другой же вечер я встретился с членом революционного комитета, игуменом монастыря Николы Угодника отцом Кириллом, который сказал мне, что ему самому не удалось убедить население деревень, окружающих монастырь, — Славовицы, Сырт-Хармана и других, — поэтому надо бы туда послать какого-нибудь из апостолов.
Итак, я предпочел пойти в Калугерово, куда меня звали, а не в Пирдоп, где я, вероятно, не смог бы добиться успеха. Ночь перед уходом я провел в панагюрском подворье монастыря Николы Угодника. Даже в этом богоугодном заведении, где обычно работают лишь самые бесцветные личности, я застал в одной комнате людей, занятых изготовлением патронов.
Когда мы вошли, отец Кирилл ненадолго отлучился. Вскоре он вернулся в комнату с саблей у пояса и двумя пистолетами на боку, с кожаным бурдючком для воды за спиной и крестом в руке: камилавку его украшала кокарда в виде льва, волосы были распущены по плечам — бунтовщик, да и только! За ним следовал персонал монастырского подворья в полном составе.
Так отец игумен стремился мне доказать, что он всей душой и всем сердцем — повстанец и приготовил все необходимое, чтобы идти в горы бороться.
10
В Панагюриште к восстанию готовились не только апостолы, подготовительная комиссия, сотники и другие лица, — готовились все жители от боеспособных мужчин до дряхлых старушек. Каждый работал по мере своих возможностей. Буйные натуры не выпускали из рук своего любимого карабина, ножа, пистолетов; молодые девушки и женщины ткали онучи, плели черные оборы, некоторые даже делали патроны и лили пули старухи пекли хлеб на сухари, — словом, всюду кипела работа. Сапожный цех давно уже перестал тачать модные в те времена башмаки с высокими каблуками и турецкие туфли, широкие, как молотильные полозья. Мастера-заговорщики вместе с учениками и подмастерьями изготовляли сумки, постолы, патронташи и другие предметы повстанческого снаряжения. Выполняя многочисленные заказы, они, кроме того, работали впрок для нуждающихся в их изделиях неимущих братьев. Да и какие ремесленники не работали на предстоящее событие? Я утверждаю, что в Панагюриште и богатые и бедные, и старые и молодые — словом, все, кроме онбаши Даута, знали если не наверное, то хоть по слухам, что в их городе живут апостолы и существует революционный комитет. Даже крещеный турок Сараф Чира, шпионства которого опасались все честные работники, говорил одному заговорщику: