С таким ребенком, у которого шли частые приступы, получить метр «чистой» записи без чехарды самописцев удавалось лишь в течение часа, а то и не удавалось совсем.
Но еще более тяжелым испытанием был эмоциональный гнет от таких экспериментов, особенно когда мне ассистировали матери больных детей.
Всех людей в белых халатах они считали врачами, а все врачи в этом институте, несомненно, могли совершить чудо и вылечить их несчастных детей. Это богопочитание, к сожалению, распространялось и на меня — четверокурсника немедицинского вуза, выполняющего дипломную работу в Институте педиатрии.
Ну как объяснишь матери, что в мои обязанности входит только снятие энцефалограммы. А ей казалось, что я тут один из самых главных, управляющий совершенной электронной машиной (это старик «Альвар»-то совершенная машина!) и поэтому именно я непременно вылечу ее ребенка. Так, из-за обслуживания старого французского самописца я в ее глазах попадал в разряд небожителей. Как это было тяжело! Мои по неопытности суетливые и неловкие движения (все-таки до этого я работал с другими объектами), когда я крепил резиновые манжеты и шлем с электродами, казались ей гармоничными и полными смысла, взбесившийся «Альвар» — работающим, как часы, хаотический частокол наводки — каллиграфическим письмом, которое я, конечно, уже с легкостью прочел и понял причину болезни и поэтому завтра на утреннем обходе медсестра принесет спасительное лекарство.
Как мне хотелось действительно совершить чудо и сделать ее ребенка здоровым!
Я же при виде ее скорбных глаз богоматери, с надеждой обращенных ко мне, от чувства собственной беспомощности, от сознания того, что казался ей всесильным, чувствовал себя последним обманщиком, с горечью осознавая при этом, что никогда не пойму и даже не приближусь к пониманию того божественного чувства, которым природа одарила женщину за все ее страдания.
Помню в тот день, когда мне пришлось впервые работать с детьми, я вышел из института настолько разбитым, будто меня долго допрашивали инквизиторы.
На улице я взглянул на окна нашей лаборатории. Они были темные. Зато рядом, в клиническом отделе горел свет. Там у окна стояла маленькая девочка и махала рукой.
ДОМ С ПРИВИДЕНИЯМИ
— Не делайте этого, — сказал столичный аспирант Славик человеку, сидевшему вечером на крепкой деревянной скамейке, врытой на крутом берегу небольшой (по сибирским понятиям) реки, на окраине таежного поселка Усть-Нюкса.
Человек этот был явный абориген — с добротной щетиной на лице, в телогрейке с промасленными рукавами и, хотя было лето, — в треухе. Он меланхолично жевал листья ландыша, начиная поглощать каждый лист с черешка.
— Не делайте этого, — повторил Славик.
— Не буду, — сказал абориген, мельком взглянув на Славика и сразу же определив в нем москвича, и тут же добавил:
— Только чего не делать?
— Не ешьте эти листья. В листьях ландыша содержится сильный яд! — предупредил Славик.
— А, ты об этом, — не переставая по коровьи двигать челюстями определился сибиряк. — Не, мы к ландышу привычные. И к его яду. Просто не можем жить без него. Вот как весна — так все в лес. По ландыш. И едим его, почитай, всем поселком. Адаптировались, как коала к листьям эвкалипта, — ответствовал биологически грамотный и начитанный абориген.
— А тебе далеко? — перевел разговор местный житель.
— На кордон, в заповедник. Меня мой начальник послал туда за материалом.
Полмесяца назад шеф Славика, доктор наук, полистав уже написанную диссертацию сказал, что для сравнения хорошо бы получить данные «вот отсюда» и ткнул карандашом в висящую в его кабинете карту. И попал в Западную Сибирь.
— Мне в заповедник совсем ненадолго, — продолжил Славик. — На пару дней. Взять почвенные пробы. А уж здесь при конторе заповедника я их разгоню в эклекторах. Ведь там, на кордоне, этого не сделаешь. Говорят, там и электричества нет.
— Ага, понятно. На кордон, значит. На пару дней, — протянул абориген и посмотрел на Славу с интересом и некоторым сожалением. — И не боишься?
— А чего бояться? — спросил Славик.
— Нехорошее там место, — негромко произнес абориген.
— Нехорошее? — насторожился Славик. — Что, лесник пьет? Или дерется?
— Хуже, — сказал абориген, обернувшись к Славику, и аспирант почувствовал исходивший от него чесночный запах. — Привидения там живут. Да и другие аномальные явления проявляются.
— Не бывает привидений, — твердо сказал Славик.
— Бывают. Сам увидишь. И очень скоро, — сказал абориген. — А вон за тобой лодка идет.
— Где? — спросил Славик, вглядываясь в речную даль. А увидев лодку, добавил:
— А как вы узнали, что это за мной едут? — И аспирант обернулся. Но на скамейке никого не было. Абориген исчез, словно испарился. Лишь одинокий листок ландыша медленно сносило течением.
— Ты, что ли на кордон? — недовольно спросил Славика мужик сидящий в подъехавшей лодке. Мужик был точно такого же совхозного вида, как и недавний, сгинувший куда-то собеседник. Только вместо треуха у вновь прибывшего была шапка строителя. Когда-то синяя, и когда-то с белой шнуровкой. Во рту у мужика тоже был лист ландыша.
— Я, — ответил Славик, решив больше не заговаривать о нетрадиционном увлечении всех жителей поселка этим представителем семейства лилейных.
— Степан, — представился мужик и протянул руку. Судя по тому, что Степан периодически кривился, у него «дергал» зуб.
— Славик, — ответил аспирант.
— Тогда залезай, поехали, нам до темноты добраться надо.
— Что, тоже привидений боитесь? — спросил Славик. — Ну тех, которые на кордоне. Мне про них сейчас какой-то мужчина рассказывал.
— Привидений у них нет, — ответил Степан, и Славик успокоился.
Степан достал из бардачка очередную порцию смертоносной травы и отправил пару листочков себе в рот.
— Есть одна чертовщина, — продолжил Степан, и Славик снова насторожился.
Зуб у Степана, вероятно, отпустил, так как возница Славика разговорился.
— Я там работал пару лет. Не понравилось. Далеко от конторы. Электричества нет. Зимой никого — даже браконьеры не забредают, с тоски сдохнешь. А летом — черт знает какие научные сотрудники наезжают. Ладно бы своих козявок ловили. А то один на флейте по ночам играет, другой какую-то шамбалу искал, а потом мы его искали по тайге. Третья и вовсе рерёхнутая, ну учением Рериха увлекается. Ушел я с того кордона. Теперь вот при конторе, — закончил Степан, нажимая на кнопку электростартера и добавил:
— А там у них на кордоне до сих пор иногда странные вещи происходят. По крайней мере, необъяснимые. Впрочем, сам увидишь. А если Бог милует, то и не увидишь.
Аспирант задумался, а Степан замолчал, но ландыш жевать не перестал.
Лодка отошла от причала. Степан больше не разговаривал, а у Славика отпала охота его расспрашивать.
Тем временем лодка вырулила из-за поворота на плёс. Заходящее солнце освещало и ближний луг на косогоре, и далекий лес.
Луг был какой-то странный. На общем светло-зеленом фоне явственно виднелись какие-то совершенно ровные пересекающиеся полосы темно-зеленой высокой травы.
— Вот она, чертовщина, — почему-то неодобрительно проворчал Степан. — В нормальных странах инопланетяне из соломы на полях круги вертят или огромных пауков рисуют, а тут — Россия. Так что и полтергейст здесь тоже российский.
— Что это? — спросил, начинающий верить в чудеса Славик. — Следы древнего космодрома неведомых цивилизаций?
— Да нет, это не космодром. Это просто... — и Степан коротко нецензурно выругался. — Летающие граффити хулиганят. Да сейчас сам увидишь.
Лодка вырулила на середину реки, и сплошь поросший разнотравьем косогор предстал во всей красе.
И Славик увидел, что на зеленом лугу циклопическими буквами написано слово, на котором и держится вся наша великая страна.
— Вот это да! — восхитился аспирант сибирскими масштабами нецензурщины. — А кто это сделал?