— Почему же четырнадцатую не закрасила? — спросил я.
— Не успела… Когда же?.. Четырнадцатого я ж только сегодня сняла… — лепетала Коротова.
— А тринадцать когда? Почему не докладывала?
Надя молчала. Надо было ее видеть! Рослая, цветущая женщина-снайпер стояла, опустив голову, и теребила полу ватника. И вспомнить только — несколько месяцев назад эта «пшеничная барышня» делала десять промахов из десяти возможных!..
— Тех тринадцать я успокоила под горою Папай, когда наш взвод ходил туда на операции, — произнесла Надя.
Сдерживая улыбку, я сказал сердито:
— Вне очереди пойдешь на кухню чистить картошку. Еще раз не доложишь — отберу винтовку.
— Обязательно буду докладывать. Побили немцев под Орджоникидзе, скоро будем выбивать из Краснодара: вот где оптическая винтовка поработает…
Коротова ушла, а в палатке моей, казалось, все звучит ее уверенный голос: «…скоро будем выбивать из Краснодара…»
«Пожалуй, не за Кавказскими горами тот день, а здесь, близко, в наших предгорьях», — подумал я впервые…
Через день снова у нас радость: наши минеры вернулись… Пять суток длился их тяжкий путь. Пять долгих суток кралась группа по оврагам, взбиралась на кручи, обходила станицы, пересекала дороги. Шли в дождь, слякоть, по скользким камням, по вязкой глине, прислушиваясь к каждому шороху, к отдаленному собачьему лаю.
К концу пятых суток минеры подошли к полотну дороги и залегли в кустах.
Ночь была непроглядная. Моросил дождь. Умученные дорогой, люди спали под дождем, не замечая его. Нужно было выспаться, потому что завтра предстоял тяжелый, ответственный день. Тишина стояла такая, будто вымерло полотно: ни огонька, ни патрулей, ни поездов.
Партизаны решили, что движение здесь идет только днем, и порадовались: ночь была свободной. Но почему нет часовых?..
На рассвете к полотну поползли Янукевич и Понжайло, чтобы наметить места наблюдений, провести первую предварительную разведку.
Они возвратились неожиданно быстро, оба хмурые, злые.
— Ржавые рельсы, — бросил Янукевич.
— Что значит — ржавые? — недоумевал Ветлугин.
— Ржавчина, дорогой Геронтий Николаевич, это то же самое, что и коррозия, — окисление металла… А это значит — и вам следовало бы знать, главный инженер-механик, — что по этой дороге давным-давно не было и нет никакого движения. Дорога мертва. Ясно?
— Подожди, Виктор, ничего не понимаю. Почему нет движения? — взволновалась Мария.
— Об этом, жена моя, рекомендую справиться у фашистов, я не осведомлен. Да это меня не интересует. Важен факт: дорога не действует. И делать нам здесь нечего.
— Что же, весь путь пройден зря?
— Пустяки, на шоссе вдвойне отыграемся, — старался ободрить всех Ветлугин.
К шоссе подошли на рассвете. Выслали тотчас же две пары разведчиков: хотелось скорее приняться за работу.
В сумерки возвратилась первая пара: все те же — Янукевич и Понжайло.
Виктор Иванович сел на камень и… молчал. Молчали все.
— Говори же, Виктор! — не вынесла напряжения Мария.
— Надо возвращаться домой — опоздали. Взорвано все, что можно взорвать: мосты, мостики, даже само полотно дороги. Очевидно, нас опередили армейские саперы при отступлении. Шоссе травой поросло. И мы, друзья, безработные.
Утром по-прежнему моросил мелкий надоедливый дождь. Рваные тучи ползли по небу. Хрипло кашлял Янукевич. Товарищи знали его нрав: сохрани боже высказать сочувствие. Делали вид, будто не слышат кашля.
На сердце у всех было тоскливо: пройти сто километров — и каких сто километров! — потерять столько времени и, ровно ничего не сделав, вернуться в лагерь…
Обратный путь казался теперь еще более длинным, тяжелым, опасным.
Даже молчаливый, застенчивый Литвинов не сдерживался, ворчал:
— Хотя бы одну паршивенькую машину исковеркать, одного бы фашиста укокошить!
Только Конотопченко не терял надежды. Тоном, который сразу всех успокоил, он сказал:
— Вот что, друзья, вы здесь отдохните, а я пойду приятелей навещу, работы пошукаю.
С ним навязались Янукевич и Понжайло: тоскливо же сидеть без дела…
Наступил вечер, а они не возвращались.
— Этого еще не хватает! Что мы Батеньке скажем? — нервничал Геронтий Николаевич.
Ночь тянулась нудная, бессонная, пока не явились невредимыми все трое: то ли радоваться, то ли обругать за пережитые из-за них тревоги…
— Прошу прощения, мы, кажется, слегка опоздали, — галантно извинился Конотопченко.
— И на том спасибо, что живы, — проворчал Слащев.