Вечером накануне выхода мы собрались за ужином. Всем было выдано по сто граммов спирта (это делалось у нас только в особенно торжественных случаях и каждый раз по моему специальному распоряжению). Мы подняли тост за победу. Перед выходом много курили, молчали… Я проводил их из Планческой…
Погода стояла ужасная: шел мокрый снег с дождем, дороги раскисли.
Наши вышли пешком; их снаряжение и продукты были погружены на две пары быков. В дальнейшем Мусьяченко предстояло перегрузить поклажу с быков на лошадей — я послал с группой четыре верховых лошади. Затем, когда гвардейцы войдут в совершенно незнакомый район, они взвалят груз на свои плечи.
На сердце было тревожно: я сроднился с ними, и они мне были дороги чуть ли не так же, как мои погибшие сыновья… Новый день принес новые заботы, и они отвлекли меня от грустных мыслей.
Утром я получил от Ельникова подробное донесение о понтонных мостах.
Тайна, наконец, раскрыта!
Несмотря на свои победные реляции, немцы понимали, что положение их на Северном Кавказе непрочно, что возможен «блицдрап». Значит, на случай отступления надо было обеспечить переправы через Кубань. А как раз с этими переправами дела у них обстояли неважно. Настоящих, так сказать, стационарных мостов через реку не существовало: они были взорваны нашими саперами при отступлении. В распоряжении немцев остались два наплавных моста — у Стефановки и Яблоновки. Фашистское командование подозревало, что обе эти переправы находятся под нашим неусыпным вниманием. В любой момент они могли взлететь на воздух. Значит, надо было подготовить на всякий случай резерв — такие переправы, которые, с одной стороны, имели бы большую пропускную способность, а с другой — до последнего момента хранились бы в тайне от нас.
И немцы придумали: между Марьинской и Елизаветинской они сосредоточили понтоны для мостов.
Надо отдать справедливость немцам: место они выбрали на редкость удачное — бесчисленные излучины Кубани, покрытые лесом и густым кустарником, прекрасно маскировали и подготовленные понтоны, и понтонеров. Во всяком случае, наши самолеты, не раз пролетавшие над этим местом, ровно ничего не заметили. Больше того, даже получив агентурные сведения о понтонах, наши разведчики обнаружили их с громадным трудом.
Сейчас эта немецкая тайна была полностью разгадана Ельниковым. Он сам пробрался через густой лозняк, прополз по сырому песку отмелей и обнаружил понтоны для шестнадцати мостов. Мосты не наведены, но понтоны полностью подготовлены, и немцы смогут их перебросить через реку буквально за какой-нибудь час.
Хитро придумано!.. Мы сейчас же переслали донесение об этих понтонах через линию фронта командующему нашей армии.
А там вскоре вернулся и Георгий Феофанович Мельников с Плавстроевской перемычки.
— Должен честно сказать, Батя, — заявил он, — если вы спросите меня, как подобрались мы к этой проклятой Плавстроевской перемычке, я только руками разведу!..
Он переоделся, помылся, плотно поел и, сидя в командном пункте, стал рассказывать об операции.
— Представьте себе, степь, голая степь!.. Трава высохла, поникла; остались какие-то коротенькие стебельки. В ней не только нам с Поддубным не спрятаться, а полевая мышь будет видна за километр. И лишь метрах в пятидесяти от моста реденькими островками стоят чахлые кустики. Когда я увидел эту безрадостную обстановку, сердце екнуло. Но, сами понимаете, возвращаться нельзя. Легли и стали наблюдать. Лежали сутки, и обстановка стала ясной для нас.
По одну сторону моста полуказарма — в ней около взвода фашистов. По другую сторону, откуда нам придется подходить, будка и около нее пост — в нем шесть — восемь фашистов. У окраинных домиков станицы, примерно в километре от моста, дежурят автомашины и лежат наготове автоматчики. Короче, ничего утешительного. Но все равно уходить невозможно. А подползти тоже немыслимо…
На наше счастье, к вечеру вторых суток пошел дождь, да такой подходящий дождь — спорый, холодный, с ветром. Лохматые свинцовые тучи плывут над самой землей. Просто прелесть!..
Ночью поползли. Было так темно, что Поддубный несколько раз натыкался носом на каблуки моих сапог, но ни разу не увидел их. Подобрались, прячась в кустиках, и замерли. Лежим так близко от немцев, что слышим не только их разговор, но даже шаги на песчаной дорожке у караулки. Лежим час. А дождь идет. Вымокли до последней нитки. А тут еще ветерок холодный подул. Трава сразу изморозью подернулась. А немцы знай себе беседуют, да скрипят их подошвы о песок…
Лежу злой: им хорошо — они ходят, а каково нам лежать, боясь не только повернуться, но даже вздохнуть поглубже!.. Чувствую — замерзаю. Скулы начинает судорогой сводить. Пришлось челюсть рукой придерживать, чтобы зубы не стучали. А немцы все ходят и ходят…