Театр ставит «Снегурочку» Островского, увлекаясь не только сказкой, но и совершенно исключительной красотой русского эпоса.
Со сцены повеяло такой очаровательной простотой и красотой, что зрители долго и восторженно рукоплескали режиссеру, и артистам, и молодому дебютанту, еще час тому назад никому не ведомому Качалову, впервые появившемуся перед московской публикой в роли царя Берендея.
— Театр ударился в фантастику, — говорилось вокруг. — Но это последний предел его стремлений, — добавляли скептики. — Уж дальше идти им некуда.
А театр, назло прорицателям, пошел дальше — по линии общественности и протеста.
«Главным зачинателем и создателем общественно-политической линии в нашем театре был Горький».
Так писал и так оценивал Станиславский значение Горького для Художественного театра.
В свою очередь и Горький высоко оценил искусство МХТ и восторженно писал о нем:
«Художественный театр — это так же хорошо и значительно, как Третьяковская галерея, Василий Блаженный и все самое лучшее в Москве. Не любить его — невозможно, не работать для него — преступление…»
И вот театру удалось уговорить Горького, который был уже в то время «властителем дум», написать для МХТ пьесу. Это были «Мещане».
Вторая пьеса его «На дне», или, как она называлась вначале — «На дне жизни», поставленная в Москве в декабре того же 1902 года, прошла с исключительным успехом. Недовольны остались только одни высшие чиновники, открыто шипевшие о петербургских цензорах, дозволивших такую пьесу:
— Они с ума сошли!
Пьеса подвергалась сначала запрещению со стороны этих «сошедших с ума» цензоров, потом бесконечным урезкам и, наконец, была разрешена к представлению, но только одному Художественному театру и только в одной Москве. Совершенно необычная обстановка никем не виданных доселе трущоб Хитрова рынка, его ночлежных домов, его исключительных героев — бывших людей — побудила театр в лице нескольких актеров, во главе со Станиславским и Немировичем-Данченко, с декоратором-художником Симовым и писателем Гиляровским, хорошо знакомым не только с бытом, но и с некоторыми персонажами ночлежек, пойти ночью в эти ночлежки для наблюдения типов, характеров и зарисовок обстановки.
Под эскизом ночлежных нар, зарисованных Симовым, рукою Гиляровского написано: «Это подвальная ночлежка в «Утюге» (Кулакова). В левом углу под нарами была лазейка в так называемую «Малину» — глубокое, такое же большое подземелье с нарами, а из него — подземный ход в «Сухой овраг», и из него — замаскированный снаружи выход на пустырь к речке Яузе. «Малину» знали только «свои» и никто больше. Там они были недосягаемы. Хозяин ночлежки, скупщик краденого, звался «Бордодым»».
Здесь, в этой ночлежке, едва не разыгралась драма. Во-первых, чуть не убили художника Симова из-за неосторожного неодобрительного слова по поводу какого-то бездарного рисунка на стене, ничего не стоящего, но почему-то дорогого и памятного одному из хитровцев. Во-вторых, как рассказывал мне сам Гиляровский, некоторых героев «Дна» заинтересовали шубы, в которых пришли гости. И только крепкая виртуозная брань Гиляровского, хорошо знакомого с психологией хитровцев, восхитившая их неожиданной и небывалой комбинацией, да, кроме того, и небезызвестная многим огромная физическая сила «Дяди Гиляя» остановила намеченную было экспроприацию шуб уважаемых гостей. В результате похода — эскизы и впечатления, осуществленные в постановке пьесы. Станиславский признавал, что экскурсия на Хитрое рынок разбудила в нем фантазию и творческое чувство; делая чертежи и мизансцены, он руководствовался живыми воспоминаниями, а не выдумкой, не предположениями.
С 1902 года и до сего времени «На дне» не сходит со сцены Художественного театра; с этой пьесой едут на гастроли по Европе, плывут в Америку, и везде она имеет колоссальный успех, вызывает огромный интерес. А успех первого представления в Москве был прямо потрясающий. Артистов вызывали без конца; особенно Москвина за бесподобный образ странника Луки, Станиславского за Сатина и Качалова за барона. Когда на вызовы появился, наконец, на сцене автор, овации превратились в сплошную бурю.
В начальные годы Художественного театра другие московские театры относились ревниво к успехам молодого «Общедоступного» и не хотели признавать его как театр. Некоторые крупные артисты не приходили даже на спектакли, считая их «любительскими». Но вот историческое письмо крупнейшей артистки Малого театра, великой и славной М. Н. Ермоловой. Она пишет на имя Вишневского, исполнителя роли татарина, замечательное признание: