- Вы напрасно не бываете в нашем полку. Анна Николаевна может засвидетельствовать, что в Олеюве мы ни одного дня не пропустили, чтобы не поставить спектакля или не организовать музыкально-вокального вечера.
Вы прямо-таки кудесник, Николай Иванович, - прощебетала Анна Николаевна. - Как это у вас все быстро получается! Чудесный вы организатор! Вы знаете, - обратилась она ко мне, - полк только что прибыл в резерв, а на другой день уже был спектакль для всего полка. Приспособили большую конюшню под зрительный зал и сцену. Музыканты и артисты нашлись в самом полку.
Николай Иванович весь сиял. Его сплошная лысина блестела, точно масленый блин.
- Анна Николаевна замечательная актриса, - снова обратился ко мне Самфаров, - у нее такой чудесный голос, она так великолепно им владеет.
- Что вы, Николай Иванович, - скромно опустив глазки, произнесла Анна Николаевна.
- Нет, нет, вы не скромничайте, Анна Николаевна, ваше место, как только окончится война, на большой сцене!
- Я знаю господина полковника очень давно, - обратился я в свою очередь к Анне Николаевне. - Я имел счастье служить с ним в одном полку перед войной, и весь полк восхищался господином полковником за его артистические таланты и умение дать солдатам разумное развлечение. В тульском Народном доме не проходило ни одной недели, чтобы под руководством Николая Ивановича не был поставлен спектакль.
От моих похвал Николай Иванович расцвел еще больше.
Вошел конюх Самфарова с докладом, что лошадь готова ехать на позицию.
- Грустно покидать вас, Анна Николаевна, но я надеюсь, что вы заглянете к нам в Гнидавские Выселки.
- Если позволите, я и сейчас с удовольствием проехала бы с вами, Николай Иванович.
- Чудесно, чудесно, очаровательно! - потирал от удовольствия руки Николай Иванович и несколько раз приложился к ручке Анны Николаевны.
Оставшийся со мной начальник полицейской команды 12-го полка, прапорщик Чистяков, рассказал, что Анна Николаевна - доброволица 12-го полка, пробыла около месяца в полку и неотступно находится при штабе.
- Не люблю я баб на позиции. Их дело с горшками воевать. А тут от них только совращение одно.
Я вспомнил, что у нас в полку тоже две доброволицы, одна в 3-м батальоне, Маруся Туз, - последнее не фамилия, а прозвище, данное солдатами за ее чрезвычайно округленные формы, - а другая, Ольга Ивановна, - в 1-м батальоне.
Маруся Туз откуда-то из-под Киева и, если верить солдатскому вестнику, чуть ли не из публичного дома. Живет при роте, старается службу нести исправно, но этому мешают ее физиологические особенности. Хотя и в солдатском одеянии, но женщина... Вместо того чтобы с людьми своего взвода идти на разведку, или на работу, или в полевой караул, ей приходится чаще всего направляться в землянки офицеров, которые приглашают ее затем, чтобы позубоскалить, а злые языки говорят, что и еще кое за чем...
Эта Маруся Туз месяц тому назад выбыла из полка будто бы по беременности.
Ольга Ивановна - другой тип.
Гимназисткой была влюблена в прапорщика, своего жениха, который был убит в первые месяцы войны. Тогда она надела солдатское платье и отправилась на фронт мстить немцам. Исправно ходит в караул, в разведки, имеет уже Георгиевскую медаль, и солдаты про нее ничего дурного не говорят. Находится в полку по сие время.
Грозные предзнаменования
Пребывание в резерве хорошо тем, что дает возможность отчиститься от грязи и пожить в человеческих условиях. Солдаты приводят себя в человеческий вид, стригут волосы, бреются, надевают чистое белье, чинят обмундирование, поправляют амуницию.
Питание за время пребывания в резерве более регулярное, пища горячая.
Офицеры все дни проводят в кутежах, игре в карты. Снаряжают своих денщиков далеко в тыл за самогонкой, а то скупают в аптеках Тройной одеколон, который сходит за водку.
Читать почти нечего. Газеты приходят старые, и то в большинстве это "Московские ведомости". За последнее время московские газеты, как, например, "Раннее утро", "Русское слово", стали приходить с большими перебоями.
На этот раз пьянства было меньше, но за картами люди просиживали с утра до утра. Некоторый диссонанс внес Боров, откуда-то достававший целые пачки газет с речами думских ораторов. Кроме газет Боров достал запрещенные к опубликованию речи Милюкова, Пуришкевича и других думцев. В этих речах правительство обвинялось в подлости, бездействии, тайных сношениях с немцами, правительственной чехарде.
Речи читали по секрету.
Присутствовавший при чтении Земляницкий апатично говорил:
- Черта ли им там не говорить! Послать эту самую Думу сюда, под Манаюв, глядишь, совсем бы другое запели. А в общем, плохо, братцы, войну надо кончать.
- Как это кончать? Отдать Польшу, захваченную немцами?
- А на кой черт нам Польша? - продолжал Земляницкий. - Что мы от этих панов получим? Сволочь они, больше ничего. Взять хотя бы нашего Мухарского, чистейший поляк, а кто считает его порядочным человеком? Подлиза!
- Ну, батенька, - возражали ему, - нельзя же по Мухарскому судить обо всем польском народе.
- А ну вас к черту! Давайте лучше в железку продолжим.
И Земляницкий тянулся за картами.
* * *
Перед окончанием резерва в Лапушаны прибыло новое пополнение для полка, состоящее в большинстве из украинцев. В первый же день с ними произошли недоразумения. Еще с разбивки по ротам для вновь прибывших был приготовлен обед отдельно, из получавшей уже права гражданства чечевицы.
Выстроились перед походной кухней с котелками за получением пищи. Повар стал разливать. Первые получившие пищу солдаты, отойдя в сторонку, попробовали похлебку и демонстративно начали бросать котелки на землю.
- Эту бурду у нас свиньи есть не будут! - закричали несколько человек.
- Что такое, чем плоха? - спрашивали другие.
Один из солдат, двухметрового роста детина, поднял свой котелок и начал медленно выливать из него чечевицу, которая, как и при предыдущих варках, оказалась неразваренной.
- Это не крупа - дробь! - громко кричал он. - Австрийцы на позиции пулями кормят, а свои дробью начиняют! Не будем есть!
- Долой! - поддержали другие.
Поднялся невообразимый шум, гам. Несколько солдат набросились на кашевара, стащили его с кухни. Другие, подпирая плечами, опрокинули котел. Все содержимое кухни вылилось на землю.
К месту происшествия немедленно прибыл Хохлов в сопровождении попа и адъютанта.
Собрав всех вновь прибывших, он произнес резкую речь о воинской дисциплине, о том, что на фронте всякое действие, не соответственное званию солдата, влечет за собой отдачу виновных под полевой суд. Понуро и молчаливо слушали солдаты. Вслед за Хохловым священник, призвав Божье благословение на головы вновь прибывших, начал разъяснять волю и милосердие Божье, ведущее к победе русское воинство и государство Российское. В заключение мне было приказано немедленно разбить солдат поротно и предупредить ротных командиров об установлении за ними наблюдения.
Вернувшись к себе в комнату, где сидела группа офицеров, я рассказал о происшедшем.
- Это не первый случай, - сказал Боров. - Солдаты категорически отказываются есть чечевицу. Но дело, надо думать, не только в чечевице, а в том, что пора кончать.
* * *
Те запрещенные речи, которые показывал Боров офицерам, распространяются и среди солдат.
Появилось сообщение об убийстве Распутина. Офицеры говорят, что это злой гений царской семьи и что с его убийством дело пойдет лучше. Все беды и напасти, постигшие нашу армию, все затруднения в тылу валят на голову Распутина. Солдаты отнеслись к убийству совершенно равнодушно. Я попросил Ларкина специально послушать разговоры на эту тему в команде и в ротах. Но ему так ничего и не удалось услышать.
- Но все же как к нему относятся? - настойчиво спрашивал я Ларкина.
- Да как относятся? Говорят, что способный был мужик до баб, а царица, вестимо, тоже баба, чай, и ей надо, муж-то на фронте. Ведь и наши бабы в деревне, смотри, как балуются с австрийцами. Окончится война, так сколько маленьких немцев да австрияков по деревням появится... У них, впрочем, русских. В будущем авось и воевать не придется.