– Гитлер капут. Мадьяр до матки.
– Так, так. Гитлер капут…
– Где же ваше оружие? — спросил я, показывая на свой автомат.
– Отдаваль, хлеп браль, — отвечал черный. Он постучал себя по животу и добавил: — Пустой.
– Отдаваль, браль, — передразнил Саша Гольцов. — Пулю им в лоб и весь разговор.
– Не горячись, Саша, — успокоил его Землянко. — Видишь, им тоже не сладко.
– Неизвестно, сколько они нашего брата перевели, — не унимался Гольцов.
– Брось эти разговоры, — строго прервал Антон Петрович. — Мы не фашисты, чтобы безоружных расстреливать.
Недовольный Гольцов замолчал, но продолжал зло посматривать на пленников.
Лапин открыл полевую сумку, вынул краюху черствого хлеба и протянул пленному:
– Бери, ешь!
Тот не решался брать. Он недоверчиво посматривал на разведчиков, видимо боясь подвоха.
– Бери! — сказал Гапоненко.
Пленный не спеша протянул руку, осторожно взял хлеб и тут пришел конец его выдержке. Быстро разломав краюху на три части, две передал товарищам, а третью дрожащими руками начал запихивать в рот, как будто боялся, что у него отберут. По его впалым щекам потекли слезы.
– Что с ними делать? — спросил Гапоненко. — Отпустим или заберем с собою?
– Заберем. В штабе допросят, а там видно будет, — ответил я.
На допросе в штабе пленные рассказали, что их часть участвовала в боях на подступах к Волге. Была разгромлена. Многие попали в плен. Те, кто не попал в окружение, отошли. Их передали в другую часть. Но и эта недолго просуществовала. Теперь жалкие остатки отводятся в глубокий тыл на пополнение. Вот уже несколько дней им не дают никаких продуктов. Ведут, минуя города. Солдаты не подчиняются офицерам. Да какие же это офицеры, если они не могут накормить людей! Голод заставил солдат менять оружие на кусок хлеба. Зачем населению оружие? Их этот вопрос не интересовал. Важно, что им не давали подохнуть с голода.
– Немецкие фашисты мадьяр, румынов и итальянцев не считают за людей. Обращаются с ними, как с собаками, — рассказывали пленные.
– Много же вам пришлось положить своих людей, чтобы понять звериный облик немецких и своих фашистов, — сказал Руднев. — Не будь волжского урока, вы бы и сейчас оставались неучами.
Вскоре нам стало известно, что южнее бредут на запад остатки разбитых румынских частей. Они выглядели не лучше мадьяр.
– Рухнул престиж гитлеровской армии. Начинается брожение в умах союзников Германии. Да и немец стал не тот, что был раньше, потерял былые высокомерие и уверенность… А мы все гадаем: почему гитлеровцы неуверенно действуют против нас? - говорил Руднев. — Вот уже второй месяц на исходе после разгрома фашистских полчищ на подступах к Волге, а дыхание этой битвы до сих пор ощущается. И чем дальше, тем оно будет больше ощущаться. Инициатива окончательно перешла в руки нашей армии.
НА ПРИПЯТИ
За полгода соединение трижды пересекало Припять по льду. В четвертый раз река встретила нас мутными весенними водами. Ледоход уже закончился, но река еще не вошла в свои берега, продолжала заливать низинные луга широкой поймы. Мостов вблизи не было. Решили переправляться на лодках и паромах.
Разведчики отыскали место для устройства паромной переправы недалеко от Аревичей.
– В Дерновичах и Аревичах нашлись опытные паромщики из местных жителей, — докладывал Журов. — Сами вызвались помочь. Есть и лодки, правда маловато…
Первым через реку перебросили четвертый батальон. Он занял оборону и прикрыл место переправы от внезапного нападения противника. Началась переправа главных сил. Однако, несмотря на старания партизан и местных жителей, которые вызвались помочь, переправа шла медленно, не хватало лодок. Подразделениям приходилось подолгу ждать.
Стояли солнечные весенние дни. Ночью слегка подмораживало. Вдоль реки тянуло холодком. Партизаны обогревались возле костров, которые разводили в лесу. Здесь же посменно отдыхали промокшие паромщики.
Были на исходе первые сутки переправы. Ковпак сидел на пне и палкой поправлял поленья в костре.
– Закуривай, приятель, — сказал Ковпак только что подошедшему паромщику, протягивая кисет с махоркой и бумагу. — Солдат шилом бреется, солдат дымом греется, вот и ты согреешься.
– Благодарствую, — ответил тот, принимая кисет. Он оторвал лоскуток газетной бумажки, помял непослушными озябшими пальцами, насыпал солидную порцию курева и вернул кисет хозяину. Тщательно и бережно скрутил цигарку, не уронив ни единой крошки махорки, не спеша провел языком по кромке бумажки и заклеил. Один конец самокрутки завернул, чтобы махорка не высыпалась. Прикурил от горящего прутика. Несколько раз подряд жадно затянулся. На морщинистом лице появилась довольная улыбка. Паромщик заметно повеселел, разгладил свисавшие сивые усы и, обращаясь к Ковпаку, спросил:
– Скажи, старик, много еще осталось переправлять?
– Половина.
Паромщик недоверчиво посмотрел и переспросил: — А не брешешь, дедок?
Мы от души рассмеялись. Сидор Артемович подмигнул нам, мол, не выдавайте, и продолжал разговор:
– С какой стати мне брехать? Не веришь, спроси хлопцев.
– «Дедок» правильно говорит, — в тон паромщику ответил Журов и закатился громовым смехом.
Смех вызвал еще большее недоверие старика. Он с иронией спросил:
– Вы еще скажете, что и орудия придется переправлять?
– А паром выдержит? — спросил Ковпак.
– Опять же, какие орудия. Трехдюймовки выдержит, — подумав, ответил старик.
– А потяжелее?
– Если надо, то и танк выдержит, — решительно сказал паромщик, уверенный, что не только танков, но и орудий не придется перевозить.
– Это мне нравится, по-партизански!
– Вижу, морочите мне голову. Пусть молодые, а то и ты, старый человек, туда же, — продолжал паромщик, обращаясь к Ковпаку. — Сколько тебе лет? Пятьдесят шесть? Скажи пожалуйста, немного моложе меня, а партизан! Сидеть бы тебе на теплой печке зимой, да со старухой чаек попивать, а летом за удочки и на речку или бахчу сторожить…
– А кто же немца будет бить? — насторожившись, спросил Ковпак.
– Да уж не такие, как мы с тобой.
– Я все-таки попробую.
– Куда тебя, разве повозочным?
– И то дело. В партизанах и повозочные не последние люди: раненых возят, боеприпасы, продукты. Тебе тоже нашлась бы должность. Вижу, ты артиллерист?
Старик удивленно посмотрел на Ковпака и ответил:
– Угадал. В трех войнах участвовал. В девятьсот пятом в Китае горя тяпнул. В четырнадцатом с немцами дрался, а в гражданскую белогвардейцев и прочих интервентов громил.
– Разве тогда такая артиллерия была, как сейчас? — вмешался Журов. — Тогда даже команды подавали: «Два лаптя вправо, один лапоть влево, правее солнца пол-лаптя, по господу богу, мать честная, огонь!»
– Не скажи, сынок. И тогда наши артиллеристы лучше стреляли, чем немцы и австрияки, — с обидой в голосе сказал старый артиллерист.
– Шел бы к нам в артиллерию, — предложил Ковпак.
– Кто меня возьмет?
– Я бы попросил командира; гляди, и приняли бы, — серьезно пообещал Ковпак.
– Так тебя и послушают, — отмахнулся паромщик. — Небось, не рады, что и тебя взяли. Лишняя обуза, разве только что махорку готовить, уж больно она у тебя крепкая.
– Ты думаешь, кроме меня в партизанах нет стариков? — спросил Ковпак с легким раздражением?
– Почему нет? — живо отозвался паромщик. — Рассказывают, есть один старик, большого ума человек. Отрядом командует. Из нашего брата, старый солдат. Добрая слава о нем в народе ходит. Колпаком его прозывают. Не знаю, фамилия это или прозвище. Только и партизаны его отряда колпаковцами именуются.
– Не Колпак, а Ковпак, — не утерпел Журов.
Сидор Артемович строго посмотрел на Журова, и тот замолчал на полуслове. Установилась настороженная тишина. Ковпак зажал в кулак клинышек посеребренной сединой бородки и внимательно слушал. Довольный произведенным впечатлением, старик продолжал: