К няниной старости связь наших организмов не ослабла, но приняла как бы обратный характер; теперь уже мой, более сильный организм поддерживал ее, более слабый.
Стоило мне надолго и далеко уехать — не мог же я сидеть, как привязанный, дома, — все нянино существо немедленно реагировало на разлуку со мной, и реагировало так явно, что няня нередко заболевала: не какой-либо конкретной болезнью, а попросту от старческой слабости.
Раз как-то, уже после смерти мамы, мы отправились с Еленой на теплоходе по Волге — поездка была рассчитана дней на двадцать. Мы благополучно доплыли от Калинина до Астрахани, откуда наш теплоход должен был повернуть обратно и вновь везти нас на север. Но именно в Астрахани, во время обеда, нам принесли телеграмму: мой незабвенный тесть сообщал, что няня находится у него в клинике.
Собрать чемоданчик с самым необходимым и доехать на такси до местного аэропорта не составило труда; на аэродроме мне повезло и с расписанием, и с билетами — и не могло не повезти, ведь я летел к Ней. И в тот же вечер, облаченный в белый халат, я сидел возле няниной кровати, а она, держа меня за руку и удовлетворенно улыбаясь, тихонечко дремала.
Я застал ее крайне слабой, она не вспомнила даже о том, что я уезжал куда-то, мое присутствие не удивило, а только обрадовало ее.
На ночь меня прогнали домой, рано утром я пришел снова. К вечеру этого дня нянино состояние улучшилось так разительно, что в клинике созвали, кажется, летучку и отметили особо успешные действия лечившего ее врача. На третий день мы закрепили успех, а на четвертый я смог, не боясь за няню — она и сама гнала меня, — улететь в Куйбышев. Там я вновь ступил на палубу теплохода, на котором продолжала плыть Лена — расписание не подвело и на этот раз, еще бы, ведь возвращался я после святого дела, — и благополучно завершил путешествие.
Мистика или просто непонятные нам пока подспудные флюиды, которые мы неспособны различать, — называйте как угодно.
Мы оба делали всё, чтобы оттянуть неизбежное, но пришли, примчались черные дни, когда ослабели вечно трудившиеся нянины руки, ослабели настолько, что ей стало трудно принести с кухни сковородку с моим любимым лакомством. Потом ослабела она вся, и уже не могла накормить меня, и тихонько убивалась этим. Потом я грел ей несложную еду, которую она соглашалась есть, или соседка по квартире, или наезжавшая время от времени ее сестра — та самая тетя Катя, самая младшая из всех, которая не пожелала когда-то съехать с нами за компанию с крымской кручи…
Мы с Еленой жили тогда уже с ее родителями, и заботиться о няне практически Лена не могла — не успевала. Няня была моей семьей и моей задачей. К стыду моему, должен признаться, что из-за каких-то неотложных дел мне случалось оставлять няню одну на более длительное время, чем следовало, иногда на сутки даже. Няня кротко принимала мои «измены», понимая, что у меня хлопот выше головы. Ни одного упрека я от нее не слышал — тем более жестоко казню я себя: вот бы посидеть рядом с ней, просто посидеть и помолчать, как не ценил я самого совершенного, самого доступного счастья…
Потом няня умерла — от старости. Так, как и должны умирать хорошие люди: не раньше, а позже всех.
Опять ослабела во время моего отпуска, попала в больницу, но дождалась меня все-таки и умерла у меня на руках.
Уже будучи без сознания, она продолжала ласково улыбаться мне — едва заметной улыбкой. И жилка билась у нее на веке.
Потом перестала. На этот раз флюиды оказались бессильны…
Она успела еще немного заняться воспитанием следующего поколения нашей семьи — моей дочки. Сил на этого сорванца у няни всерьез не хватало, разве что летом, на даче, где обе они расцветали, — есть фотокарточка, где старая и малая сняты вдвоем, она всегда висит у меня над столом, и взгляд на нее замыкает многие линии, начатые в далеком детстве.
Люди, впервые садящиеся за этот стол, спрашивают обычно, чья это фотография; при слове «няня» на лицах появляется иногда ироническая улыбка. «Подумаешь, у кого в детстве нянек не было, а этот чудак любуется на свое фото да еще нам, людям образованным, достигшим в жизни кое-чего, пытается о своей няньке рассказывать…» Для них привычно говорить «нянька», они не слышат в этом уничижения, их так приучили родители, так говорят все в их среде. Они не ощущают разницы. Не ощущают — не надо, я стараюсь только, чтобы эти люди за моим столом не засиживались.