Вечером я встретил Викторию у института; встреча была почти такой же радостной, как и тогда, у дяди.
А ночь в ледяном доме опять была кошмарной. Я придумал кучу новых, необычайно убедительных, как мне казалось, доводов — я же был рядом с ней все эти десять дней, а экзамены сдавал как придется.
Ничто не могло поколебать ее решения.
Я не преминул заметить, что теперь скоро стану офицером, но и это ничего не изменило — она только рассмеялась, сбив меня окончательно с толку.
Она была ласкова со мной, грустна и ласкова — как мать с упрямцем-сыном.
Особенно нежной была она под утро, при прощанье. И сказала твердо, что станет ждать меня сразу же после окончания войны. Немедленно, сказала она. И повторила: немедленно. И тогда она представит меня родителям. А потом она кончит институт, и…
«Как же так? — впервые за все время нашего знакомства подумал я. — Как же так: она кончит институт, а я… я едва начал учиться? Мне придется догонять ее?»
Тогда это соображение мелькнуло и исчезло, но, кто знает, не сыграло ли оно свою роль впоследствии.
Я старался при прощанье держаться как всегда; кажется, мне это удалось.
На самом деле я был опустошен. Перегорело сопротивление. Какой-то клапан в сердце вышел из строя. «Связь» не работала.
И перспективы, о которой так уверенно говорила Виа, я не ощущал совсем.
Весь долгий день, добираясь на попутных машинах к своим, я страдал от этой опустошенности. Родной человек внезапно стал чужим, и уезжать от него мне было не противоестественно, а нормально — такое случилось со мною впервые в жизни и не давало покоя. Недобрые мысли цеплялись друг за дружку, обида умножала обиду. Внутри все черствело, становилось искусственным, мертвым.
Явившись поздно вечером в штаб, я попал в теплую компанию друзей, весело распивавших неведомо где раздобытый бутылек с американским денатуратом, — эти чудаки изготовляли денатурат безвредным для человеческого организма.
Денатурат был красивого розового цвета; разведенный водой, он становился матовым, совсем как папино лекарство, которое я в детстве любил размазывать по паркету.
Едва я скатился в землянку, мне поднесли штрафную кружку этого матового пойла. Я с ходу выпил, — колебаться у нас было не принято. Кто-то заботливо сунул мне в рот горячую картошку.
Я был уверен, что мне крышка. Дышать я не мог — напиток перехватил горло. Двинуть челюстями, чтобы избавиться от застрявшей в глотке картошки, не мог тоже.
Потом обошлось под всеобщий хохот.
Я по всей форме доложил начальству о прибытии, предъявил ведомость с оценками, снял шинель, присел к столу и постарался напиться в тот вечер.
Пьянея, все думал о том, как оскорблен я ее недоверием.
И тогда же решил проявить характер и больше Виктории не писать.
Она писала часто. Почувствовала, что вышло какое-то недоразумение, что дело неладно, и писала, писала…
Я не отвечал. Не мог себя заставить.
Да и зачем — заставлять?!
Неожиданно в одном из ее писем возникла фигура жениха, которого навязывают ей родители.
Ну и пусть, раздраженно думал я, сжимая кулаки. На здоровье! Куда уж мне против него! Чин у меня небольшой, дом небогатый, да и учеба вся впереди — если я до нее доживу, конечно.
Погибнуть тут, на Западе, я уже не боялся совсем, дело шло к концу, но стали всё усиленнее поговаривать о войне с Японией.
И действительно, вскоре после капитуляции немцев нас переформировали и стали готовить к отправке на Дальний Восток. Настроение было муторное, — после четырех лет фронта на новую войну?
Перед самым отъездом я получил последнюю ее открытку, где стояли такие отчаянные слова: «Разве можно молчать после всего, что было?!»
На этот раз я уже совсем собрался ответить — что бы я ответил? — да мы уезжали; буквально на следующий день эшелон тронулся.
Номер полевой почты у нас теперь был другой, она его не знала — открытку любезно переслали со старым адресом, пока мы еще стояли на месте. Моего домашнего адреса она не знала тоже и найти меня не могла.
Я часто думал о ней во время долгого пути, пока эшелон тащился через всю страну. Порывался написать, да каждый раз мешало что-то. Воевать, воевать, воевать — тарахтели колеса. Потом новые дела и новые впечатления захлестнули меня. Тем все и кончилось.
Но я ничего не забыл.
В последние годы я все чаще езжу в Ригу. В волшебном краю — Юрмале, на самом берегу залива, в доме отдыха латвийских ученых, представителям науки братских республик выделяют несколько комнат, и я каждую весну стремлюсь занять одну из них. Весной сюда рвется мало народу — не сезон…