Спесь у них ещё не выветрилась, они держались как победители, не чувствовали себя пленными. Бойцы и командиры тесной толпой окружили их. Час тому назад, в бою с этими немцами, мы потеряли шестерых товарищей. И удивительно, что ни у меня, ни у кого другого из наших людей не было к ним злобы. У меня было только какое-то странное ощущение растерянности. Я не знал, как держать себя с ними. В глубине души меня возмущал их высокомерный вид, но я не мог отделаться от мысли, что один из них - рабочий, другой крестьянин. Эта же мысль волновала всех. Обступившие пленных танкисты наперебой спрашивали их, почему они воюют против нас. Немцы недоуменно пожимали плечами, не понимая или не желая понимать переводчика. Когда же им предложили закурить махорку, они загалдели "найн", замотали головой, вытащили из карманов по пачке сигарет и стали угощать ими танкистов, щёлкая блестящими металлическими зажигалками.
- О, сигареты!
- Посмотри только, что курят у них солдаты! - удивленно заговорили танкисты, закуривая немецкие сигареты.
А минуту спустя все заплевались.
- Тьфу, чёрт, только за язык щиплет! Лебеда!
И кто-то весело и убеждённо сказал:
- Нет, братцы, наша махра куда лучше!
Подъехали кухни, и старшина Никитин, голубоглазый волжанин-атлет, любитель хорошо поесть и угостить, предложил пленным жирный дымящийся суп. Но и суп был встречен презрительным "найн". Немцы вытащили леденцы, завёрнутые в блестящую целлофановую бумагу.
- Э, нет! - послышались голоса. - Не убедительно. Конфетой не заменишь супа!
Мне вдруг этот разговор становится противным, и я резко обрываю его.
Пленных уводят в штаб, а экипажи, обгоняя один другого, спешат с котелками к кухне.
- Ну как, товарищ командующий артиллерией, - недовольный самим собой, я срываю злость на Кривуле, который не принимал никакого участия в разговоре с пленными и уписывал за обе щеки долгожданный обед. - Сознайтесь, чего там, в подсолнухе, так долго молчали? Он уже второй раз спокойно объясняет мне:
- Да поймите! Открой я огонь раньше, они перебили бы с дальней дистанции мои орудия, да и вы бы не ушли. Я же видел, что они по задним машинам не стреляли, они хотели целиком вас, живёхонькими, захватить, ну и напоролись на меня. Из наших пострадали только те, кто хотел скорее убежать, - говорит он, и в его глазах вспыхивают лукавые огоньки.
"Камешек в мой огород", - думаю я.
- Ещё и теперь не верится, - смачно прихлёбывая суп, торжествует Кривуля. - Ни одного промаха! Поймите, - он грозно потрясает ложкой над головой:
- сразу десятью горящими танками обставил свою батарею да вдогонку десяток затормозил навечно. Вот это дело!
- Мы больше! - кричит ему, не отрываясь от котелка, Никитин. Двенадцать тягачей подожгли, а мотоциклов даже не успели сосчитать.
- Так, значит, мне не надо было отходить за бугор? - задетый насмешкой Кривули, говорю я.
- Почему же? Именно так и надо было делать. Это и загубило немецкую атаку. У вас всё правильно сложилось. Только мой совет вам: если придётся когда-либо удирать на танке, то не старайтесь обогнать всех, а отступайте с общей массой, - говорит он вполголоса, улыбаясь в поставленный себе на колени котелок.
Я молчу и думаю: "Ну и колючка!" В разговор вмешивается старшина Смирнов, командир первого взвода, потерявший три танкетки из четырёх.
- Ещё хорошо обошлось, ведь с одними пулемётами против тяжёлых танков, - говорит он. - Хлопцев вот жаль...
Вдруг все поворачивают головы к дому с обрушившейся стеной. Из раскачиваемого ветром рупора чётко и ясно доносится знакомый голос диктора:
"Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!"
После короткой паузы диктор объявляет, что передавалась запись выступления по радио заместителя Председателя Совета Народных Комиссаров товарища Молотова по поводу вероломного нападения Германии на СССР.
"Как найти эту танковую дивизию, которой переадресована моя рота. Вот задача!" - думал я, но в штабе, когда я сказал об этом, рассмеялись и показали на шпиль какого-то костёла, выдававшегося из-за леса:
- Вон она за местечком, восточное нас, в лесу.
По дороге туда я встретил командира, который охотно подтвердил, что танковая дивизия полковника Васильева сосредоточивается там, в лесу и в большом селе за ним, сказал, что он сам прибыл с ней из Городка (Грудек-Еголон-ского), о чём я его и не спрашивал. Не нравится мне эта словоохотливость.
Разыскать штаб оказалось делом совсем нетрудным, так как вокруг него оживлённо сновали машины.
Командир дивизии полковник Васильев, выслушав мой доклад и вертя в руках вручённую ему телеграмму, с удивлением посмотрел на меня.
- Так это не о вашей ли роте рассказывали мне? Значит, уже воевали?
- Немного воевал, - замявшись, ответил я.
- Знакомьтесь! - представил меня полковник командирам, присутствовавшим в штабе. - Прошу любить и жаловать - герой первой и, прямо скажем, позорной для немцев встречи с нашими танкетками. А мне-то, - рассмеялся он, говорили, будто побоище немцам устроили какие-то сверхамфибии, а эти сверхамфибии всего лишь "малютки"! Ну, как там обстановка? - спросил он меня.
Я сказал, что атака отбита, подошли пехота и танки.
- Вот слышите, - полковник опять обратился к командирам, - оказывается, положение на фронте не имеет ничего общего с тем, что рассказывают на дороге паникёры...
Это заставило меня вспомнить встречу после боя с каким-то связным, попавшимся мне на дороге. С глазами, расширенными от страха, он прокричал с машины, не останавливая её, на ходу, что всё пропало, штаб разбит, командир убит, немцы наступают, и при этом так очумело вертел головой, точно немцы были уже здесь, вот-вот выскочат из-за кустов. "Почему я не остановил машину и не схватил этого паникёра за шиворот?" - подумал я, отнеся и к себе упрёк полковника.
Строгое, сухое лицо полковника, его сильный, но без всякой резкости голос показались мне знакомыми. Я старался вспомнить, где встречал его.
Твёрдым и быстрым движением рук он откинул борты кожаной куртки, чтобы расправить под туго затянутым поясом тёмную гимнастёрку. В полумраке, дрожавшем в беспокойном пламени свечи, блеснул орден Ленина. "А не тот ли это самый Васильев, о подвигах которого в войне с белофиннами с таким жаром рассказывали мне Мурзачёв и его товарищи?" - подумал я.
Это было летом 1940 года на очередной академической сессии заочников инженерного факультета. Однажды в ЦДКА мой приятель Петя Мурзачёв, схватив меня за локоть, показал глазами на проходившего мимо юношески стройного подполковника.
- Подполковник Васильев, - - шепнул он мне. Странно было видеть рядом с собой, в обычной обстановке человека, о котором рассказывают легенды.
Васильев сел тогда со своим спутником за столик неподалёку от нас, я стал прислушиваться к их разговору и был очень огорчён, что услышал только одну малозначащую для меня фразу.
- Жаль, что серые скалы на сцене делают голубыми, - сказал Васильев.
Второй раз я увидел Васильева в клубе на вечере встречи слушателей командного факультета с фронтовиками. Его окружала группа отличников. Рядом, поблёскивая очками, стоял преподаватель тактики полковник Ротмистров, очень внимательно слушавший Васильева и время от времени говоривший как бы про себя: "Интересно! Ново!" В заключение беседы Васильев, обращаясь к молодым командирам, сказал:
- Ваши отличные знания - залог успеха, но его не будет, если не научите людей всегда помнить о своём долге солдата и гражданина.
Конечно, это он! Теперь я стою перед ним, как его подчинённый, вне себя от счастья, что я - в дивизии Васильева и что он обратил на меня внимание, представил меня чуть не как героя. Когда Васильев заговорил о моральном воздействии, которое оказывают на людей, не бывших ранее под огнём, массовые налёты немецкой авиации, я тотчас вспомнил заключительные слова его беседы со слушателями академии.