- Как же вы теперь жить-то будете без земли и без работы?
- А уж не знаю, как жить... По миру ежели... Да плохая тоже статья стала. Обнудел народ, немилостивый стал, строг... Ходят у нас по миру половина села ходит... Только плохо... А вот я тебе, матушка, скажу: хорошо это купцы удумали - батраков заводить. Заведут себе батраков - как важно работа у них пойдет! Народ - купцы - строгий, хозяйственный народ!..
- Вы-то чем жить будете, вы-то?
Мужичок промолчал.
- Что вам-то делать? - настоятельно повторил я.
Но мужичок снова не ответил и неожиданно вымолвил:
- Хорошие есть места на Белых Водах!
- Ты почему знаешь?
- Ходили некоторые. {319}
- Что же, там и остались?
- Э, нет, - воротились. Не способно, матушка... Земли там свободной не стало. Придешь - гонят. Купить ежели - достатков не хватает... Воротились.
- Вот урожаи опять, - помолчав, произнес он, - оченно стали плюхи урожаи. С чего это? - и, не дождавшись моего ответа, сказал: - А с того, матушка, нечем нам стало работать... Ни навозу у нас, ни лошадей... Ледащий мы народ.
- Ну, надеетесь же вы на что-нибудь, ждете же чего? Чего вы ждете? Ну, чего вы ждете?
- Может, нарезка какая будет... Может, насчет земельки как... - робко и неуверенно предположил Поплешка.
- Да если вам и дать-то еще земли - вы небось и ее мироедам отдадите...
Поплешка подумал.
- Ежели прямо вот как теперь - отдадим, - сказал он решительно, - нам один конец - ее отдать... Потому, насчет пищи у нас недохватка. Большая недохватка насчет пищи. Ежели так будем говорить: нарежь ты мне теперь, ну, хоть бы три сороковых, - прямо бы я их Зоту Федосеичу заложил. Куда как нужно тридцать целковых!.. Это тридцать, матушка, ежели не подохнуть... А там окромя еще: там долгов за мной более двух сот - вот за одра за этого шестьдесят целковых Зот Федосеич считает, - с ненавистью указал он на лошаденку, - там недоимки семнадцать, там скотинёнки надо! - и, как бы охваченный наплывом непрестанных нужд, он с безнадежностью воскликнул: - Э, нет, и нарежут ежели, то не поможет!.. Умирать нам, матушка... Один нам конец - умирать!
И переполнив тон свой назидательностью, продолжал:
- Я тебе расскажу - знаменье тут было. В селе Тамлыке вот... Вот, матушка, слышат люди - плачет ктой-то под престолом в ихней церкви... Поговорили с попом, тот и бает: надо покараулить, говорит... И сел на ночь в алтаре. Только, матушка, сидит он, и вдруг o-полночь приходит белый старец. "Что ты, говорит, сидишь, - это попу-то, - ты хоть не сиди, я тебе ничего не скажу, а скажу я, говорит, отроку или отроковице..." Думали-думали - посадили на другую ночь отроковицу. Ну, сидела-{320}сидела эта отроковица и заснула. Только слышит, кто-то будит ее, смотрит - белый старец. "Скажи ты народушке, говорит - и говорит таково грозно, - быть беде до исходу... Быть беде до исходу, быть голоду до пяти годов... есть народушке друг друга..." И пропал. Вот оно что, матушка, вот о чем надо поразмыслить. Аль опять тебе порассказать: у мужика на копнах птицы говорили. Где, не знаю, но только в округе. Он подкрался и слышит говорят... Одна птица большая, белая, другая поменьше и вроде как с красниною. И говорят они человечьим языком. "Ой, много беды на свете! говорит меньшая птица, людское горе что море стало..." - "Это не горе, горе впереди, - отвечает большая птица... - И такое горе, что супротив татарщины али француза вдвое боле!... Много, говорит, беды впереди..." Вот оно что, матушка!.. И вид у птиц вроде как звериный, очи светлые, и нос широкий...
Он опять замолчал. Колокольчик монотонно позвякивал под дугою. Шумел ветер. Тучи нескончаемой вереницей бежали по небу. Свет месяца бросал на них янтарный отблеск. Безграничная степь расстилалась oкрест.
- Народ болеет, матушка! - неожиданно воскликнул Поплешка. - Дюже болеет народ... Так болеет - даже ужасно!.. Ребятишки теперь это - валом валят бедняги... Захватит горло, заслюнявеет, и готов миляга. Квёлый народ. - Али теперь болесть дурную взять - и нет тебе двора, и нет тебе семьи, где бы без ней... Насквозь изболели!.. Али горячки... Э, трудные времена, матушка!.. Такие-то трудные, такие-то горькие времена - беда!
- Но что же вы будете делать! Что вас ждет-то впереди! - подавленный ужасным простодушием Поплешки, воскликнул я, но он повторил: "Горькие времена!" и замолк в раздумье.
- Может, урожай хороший будет? - старался я ослабить угнетавший меня призрак грядущей беды.
- Урожай?.. - как бы спросонья отозвался мужичок. - Э, нет, матушка... Посылай бог урожаю, давно урожая не было, ну, только нам это плохая подсоба... Увязли мы, сокол мой... Так увязли, так увязли... И родится ежели - отберут у нас хлебец-то... Зот Федосеич отберет, отец Агей отберет, в магазей отсыпят, на подушное продадут... А долги-то? мало их, матушка, долгов... {321} Ох, нет у бога такого достатка, чтоб народушко вызволить... Изболел народ, истомился...
И он внезапно каким-то дрожащим, дряблым голоском затянул: Господи сил с нами буди...
А меня охватила какая-то неизъяснимо мучительная тоска. Под наитием этой тоски и снежное поле, и трепетный свет луны, и быстро убегающие тучи, и шум ветра в лесу - показались мне чем-то до ужаса унылым... Душа проникалась суеверным страхом. Слабенький голосок мужичка принял в ушах моих какие-то торжественные ноты и слился с могущественными аккордами ветра.
...Лошади рванулись и побежали. Колокольчик зазвенел надоскучным звоном. Я оглянулся назад. Отставший Поплешка кропотливо трусил около своей лошаденки, от времени до времени угощая ее ударами кулака. В небе клубились тучи. Сумрачные тени мелькали вдоль дороги. Печальная степь убегала в смутную даль... Подземка мела. Серебристая пыль струилась над сугробами...
Тоска... тоска!.. {322}
XIV. ЛИПЯГИ
Однажды в мае велел я заложить Орлика в дрожки и отправился в Липяги. Я еще ни разу не был в Липягах. Владельцы этого имения познакомились со мною недавно. Впрочем, и самое знакомство это до того оригинально, что я расскажу о нем читателю.
Был март месяц, и начиналась ростопель. Лог, около хутора моего, тронулся и образовал опаснейшие зажоры. И вот в одну из этаких-то зажор, в один тусклый и сумрачный полдень, застрял тяжелый и неуклюжий барский возок. Ко мне на хутор прибежал кучер, по пояс мокрый, и "Христом-богом" просил помощи. Вместе с этим просил он и захватить с собою какого-либо "средствия", ибо барыня, находившаяся в возке, по его словам, "сомлела". Взял я "средствие", захватил с собою ребят и лошадей и отправился к логу. Истерический и, по правде сказать, чрезвычайно визгливый женский голос еще издалека призывал на помощь. Кучер заявил, что барыня очнулась, потому кричит она... Я принял к сведению.
Спустившись в лог, мы увидали такую картину. Лошади сидели по шею в снегу, насыщенном водою, и от времени до времени прядали ушами и недовольно фыркали. Возок глубоко врезался в зажору и точно заклеился... В окне возка, пытаясь вылезть, застряла толстая барыня и теперь, что есть силы упираясь руками в рамки окна, кричала благим матом. Толстое лицо ее, сильно покрасневшее от натуги, являло вид неизъяснимого испуга и было смешно до крайности... Ее с самого начала высвободили и, рыдающую и дрожащую всеми членами, увезли на хутор. Но в возке еще оказалось существо. Это был {323} низенький и худенький мужчинка в огромной медвежьей шубе и в картузе с желтым уланским околышем. Кучер объяснил мне, что это барин. Впрочем, и сам барин не замедлил отрекомендоваться мне, лишь только ступил на твердую почву. Звали его Марк Николаевич Обозинский. По своем освобождении из возка он неоднократно горячо и порывисто жал мне руки, но говорить почти ничего не говорил и только иногда, разводя руками, в какой-то рассеянности произносил: "Вот!.." Впрочем, он совершенно не был испуган, но вообще казался странным. То долго и недвижимо стоял он на одном месте, упорно устремляя взгляд свой в пространство, то ни с того ни с сего начинал суетиться, топотал ножками, горячился, плевался и изъявлял неудержимое стремление к действию... Имел он, разумеется, чин штабс-ротмистра в отставке, и ему принадлежали Липяги.