Когда отец, Тембол и Мурат сидели за скромно накрытым фынгом и вели неторопливый разговор, возвратился из леса Касполат, крепко обхватил младшего брата мускулистыми руками и сам, не позволив ему покинуть фынг, опорожнил от дров арбу...
— Для Умара тоже не самые лучшие дни наступили, — сетовал отец, — послезавтра идти ему на войну...
Мурат повернул голову к двери, прислушался к плачу, спросил:
— Как пойдет? У него двое детей.
Отец покорно вздохнул:
— Придется идти — таков долг мужчины.
Мурат смотрел на отца и думал о том, что у всех Гагаевых жизнь складывается не так, как нужно. Послезавтра Умар пойдет на войну, а возвратится ли? Не останутся ли сиротами эти, не подозревавшие как близко к ним горе, плаксивые малыши. А кто виноват? Виноват, виноват... Почему так устроен мир?! Одного милует, а другого наказывает.
О чем только отец ни поведал Мурату: каждое, даже малозначащее происшествие, что случилось в ауле и в ущелье за время его отсутствия, упомянул, причем в его устах оно принимало особый, ему только ведомый смысл. Мурат терпеливо слушал его в надежде, что наконец он расскажет и о той, чья судьба волновала его и о которой он ни слова не слышал за все годы скитаний по миру... Отец, отец, ну почему ты не догадываешься, о ком я хочу узнать? — гневался Мурат. — Скажи хотя бы, жива Зарема или... Нет, нет, этого не должно быть... Ему бы напрямик спросить о похищенной, но задавать вопросы о той, чье имя навеки покрыто клеймом, было не в обычаях осетин... Мурат уповал на то, что останется на минуту-другую наедине с Темболом, но соскучившийся отец бульдогом вцепился в него, не отпуская ни на миг...
Разговор о Зареме возник сам собой. После десятого тоста отец пожелал пройтись с Муратом по Хохкау, чтоб все аульчане видели: возвратился его любимец...
Во дворе Мурат вдохнул напоенный солнцем и запахом цветов, пестрящих на альпийских лугах, воздух, и глаза потянулись к горным вершинам. И вдруг его взгляд замер: на клочке земли, которую Гагаевы натаскали на крутой склон горы, зеленела кукуруза, а посреди — слегка колыхала тонкими ветками молоденькая сосенка...
— Отец! — закричал Мурат торжествующе. — Все-таки ты сумел оживить каменный участок?!
Отец поднял глаза, полюбовался сосенкой, признался:
— Я с того дня, как погиб Шамиль, сам ни разу не поднимался туда, ни сыновьям не позволял... А заслуга в том, что зазеленел участок, похищенной...
— Заремы?! — вырвалось у Мурата. — Жива она?
— Живы и она, и ее маленький сын Тамурик...
— И как себя повел Батырбек? Не каялся?..
— Плохо ты знаешь Батырбека. Все аульчане рассчитывали на то, что, узнав о рождении у Заремы сына, он предложит пересмотреть раздел земли... Ничуть не бывало. Батырбек сделал вид, будто ничего не произошло, будто рождение у Заремы сына его ни с какой стороны не касается...
— А что аульчане? Смолчали?..
— На стороне Батырбека закон и сила, сын, — грустно произнес отец. — Кое-кто думал, что Зарема спустится с сыном, потребует его долю земли... Но и у нее есть гордость. Она поступила мудрее — заставила горцев, и в том числе Тотикоевых, постоянно видеть перед собой ее сына, укоряя их, напоминая, как несправедливо поступили с ней люди... Я помню тот день, когда она дерзнула показаться на этом участке. Было это ранней весной. Горцы с нетерпением ждали дня, когда можно приступить к севу кукурузы и посадке картофеля. Каждое утро вставали с этой надеждой. И заря как будто обещала хорошую погоду. Но туча вдруг разом опускалась ниже вершин, и старики едва успели доковылять до хадзаров, как начинался ленивый, надоедливый дождь. На нихасе уже начали говорить о том, что следует принести в жертву молодого бычка. Но наутро солнце опять дразнило наши глаза. И вот однажды... «Посмотрите! — воскликнул Хамат. — Неужто старое зрение подводит меня?» Нет, несмотря на возраст, глаза у Хамата до сих пор острые. В самом деле, на участке горного плато, с которым мы связывали свои надежды и который принес нам непоправимое горе, копошилась сиротливая фигурка женщины в темном платье. Стоя на коленях, она руками водила по земле. «Разравнивает оставшуюся после того страшного ливня землю, — догадался Хамат и воскликнул:
— Но кто это? Неужто в ее доме нет мужчины?» Иналык узнал женщину и горестно сказал: «Есть мужчина в ее доме, да совсем еще маленький».
И осеклись мы, смущенно покосились друг на друга. Кто из горянок осмелился бы показаться на склоне горы, кроме этой пропащей, этой похищенной горемычной дочери разнесчастного Дахцыко? Весь аул в тот день ходил, задрав головы, глядя на сгорбленную, копошащуюся фигурку женщины, осмелившуюся продолжить затею Гагаевых, заранее обреченную на провал. Если мужчинам не покорилась гора, то куда этой одиночке, слабой и безумной, справиться с неугодным Богу делом?