Испокон веков считалось само собой разумеющимся, что каждый родившийся мужчиной должен непременно быть настоящим косарем. А как же иначе? Без сена, на которое так скудны горы, скоту не перезимовать. А погибнет скот — придет смерть и в дом его хозяина. Вот и выходило: сено — это жизнь. И как только наступала косовица, все остальные заботы отступали, все дела откладывались.
Любил я эту пору. Любил видеть вокруг возбужденных людей, невольно, помимо желания вступивших в соперничество с соседями в силе и сноровке. Любил ощущать легкое головокружение, вызываемое жарой да пьянящим нектаром, щедро пропитавшим воздух. Многие месяцы трава вбирала в себя — по капельке, по крупинке — всю сладость горных лугов, чтобы вдруг, поваленная звонкой косой, наполнить все вокруг терпким ароматом. Она ложилась под ноги тихая и покорная, обдавая благоуханием, подзадоривая мужчин, парней и подростков, разбредшихся по зеленым лужайкам и весело перекликающихся друг с другом посвистом кос да песней, что, долетев до аула, тормошила столетних старцев. Она вызывала у них тоску по молодости и зависть к тем, кто там, в поднебесье, показывает свою силу и сноровку людям и проверяет самого себя. И те, кто остался в ауле, не сводили глаз со склонов гор, где поблескивали искорки стальных лезвий. В том году, о котором веду речь, Тотикоевы и Кайтазовы сговорились между собой и выставили более жесткие условия аренды: теперь каждый косарь оставлял себе половину скирд, а вторую отдавал хозяевам. Батырбек оказался прав, когда заявил, что присутствие нас, Гагаевых, вынужденных согласиться на любые требования, сделает более сговорчивыми и остальных горцев. Так и случилось...
Мурат висел над пропастью. Ноги его, обутые в матерчатые ноговицы-арчита, упирались в почти отвесную скалу. Грудь крест-накрест перехвачена веревкой, которая длинной упругой струной убегала ввысь, где Газак, тоже нанятый Тотикоевыми, напружинив ноги, обеими руками тянул ее на себя. Мурат размашисто водил древком косы, пытаясь достать примостившуюся в расщелине скал траву. На вспотевшем скуластом лице Мурата не было ни тени испуга: прадед его так косил, дед так косил, потом отец, а теперь и он так косит. Ему нравилось парить над пропастью: чудилось ему, что он птица, и песня рвалась у него из груди. Мурат то и дело поглядывал на раскинувшийся под ним аул, точнее, на уютный дворик, по которому прошмыгивала тоненькая фигурка Заремы. Вот она спустилась в погреб и возвратилась в дом с круг-ляшом сыра. Значит, скоро она появится на тропинке, ведущей к косарям, неся узел с едой отцу.
Коса не дотягивалась до дальней полоски травы. Горец попытался продвинуться вперед, но веревка не поддавалась, и Мурат закричал наверх:
— Эй, Газак, отпускай!..
Брат осторожно переставил руку. Натянутая от тяжести человека веревка скользнула меж пальцев. Мурат еще глубже шагнул в пропасть и взмахнул косой. Увлекшись косьбой, он прозевал момент, когда из аула вынырнула Зарема с сумкой с едой. Взобравшись на гору, она притаилась за камнем, примостившимся у самого обрыва, и, окинув взором страшную своей бездонностью пропасть, зажмурилась:
— Сумасшедший!
Из-под ее ног выскользнул камушек и прошмыгнул мимо Газака. Горец сердито оглянулся, чтобы прикрикнуть на неосторожного путника, но, заметив два испуганных девичьих глаза, проглотил гневные слова. Лицо его расплылось в добродушной улыбке.
— Мурат! — дернул он веревку.
— Чего тянешь? — прервав песню, спросил молодой косарь.
— Посмотри! — кивнул Газак в сторону камня.
Но Зарема смущенно присела за камень, и не заметивший ее Мурат пошутил:
— Я на тебя, брат, весь день смотрю, — и попросил: — Дай попить...
— Пить захотел? — усмехнулся Газак и, подхватив с земли кувшин, стал лить из его горлышка на голову брата.