Как крепко связала нас судьба с тобой, Боря, Борис, Борис Тотырбекович... Сколько лет пытаюсь порвать всяческие связи с тобой — и не получается. Мы же совершенно разные. Это про таких, как я и ты, осетины говорят: их хоть в одном котле вари — навары не смешаются...
Два часа шла трапеза, когда внезапно Борис объявил перерыв и поднялся из-за стола.
— Не желаете посмотреть, как форель ловится? — спросил у тренера Маир...
Петр Георгиевич с удовольствием направился с ним к горной речонке. Тарас стал убирать со стола, чтоб вновь накрыть его свежей едой... Борис взял меня под руку и потянул на веранду... Я понял, что наступил момент, ради которого он устроил эту вылазку в горы, и насторожился... Но Борис молча любовался панорамой гор...
— Красиво, — сказал я, чтоб нарушить молчание...
— Не тянет на родину? — спросил Кетоев. — Не достаточно ли ты поколесил вдали от Осетии?..
— Тянет, — признался я...
— Чего ж не перебираешься?
Я покосился на него: неужели в этом дело? Неужто ему захотелось иметь во Владикавказе одного из претендентов на чемпионский титул? По своему опыту знаю, что подобные тщеславные желания порой появляются у сильных мира сего... Я молча пожал плечами...
— У тебя какая квартира?
— Однокомнатная, изолированная...
Он кивнул, словно похвалил себя за догадливость, ибо иного он и не ожидал.
— Так, значит, тянет на родину? — окинул Борис меня острым взглядом.
— Кому я здесь нужен? — нахмурился я.
— Не скажи, — возразил он задумчиво, не очень стараясь переубедить меня. — Когда ты выступаешь, естественно, удачно, — подчеркнул он, намекая, что не всегда это случается со мной, — наши газеты добросовестно перепечатывают ИТАР-ТАССовскую информацию...
Мы помолчали.
— Значит, для тебя сегодняшняя партия ценой... в жизнь? — спросил он.
— Так оно и есть, — согласился я.
Борис смотрел на меня, обмусоливая в уме какую-то навязчивую идею.
— Пожелай ты, я мог бы, пожалуй, решить вопрос о выделении тебе двухкомнатной, а возможно, и трехкомнатной квартиры, — сказал он, внимательно следя за моей реакцией...
Он недоговорил, что же требуется взамен от меня. Только ли мое согласие? Я вновь пожал плечами:
— А зачем мне такая роскошь? Семь-восемь месяцев в году я нахожусь вдали от дома, живу в гостиницах. Да месяц-два пропадаю на спортивных базах, где проводятся сборы команд общества. А квартира пустует...
Борис рассердился:
— Тебе хоть на старости лет надо семью завести. Еще год-два — и остаться тебе навеки бобылем!..
Так близко принимать к сердцу мои дела?! Отчего бы это?
— Почему бобылем? — обиделся я. — У меня не меньше друзей, чем у тебя. Между прочим, и подруги есть...
— Они не заменят семью. И не притворяйся: ты знаешь, о чем я говорю. Рядом с тобой должны быть жена, дети... Слава — преходяща, а близкие, родная кровь — это то, что бесценно, что тебя будет греть на старости... Ты много лет отдал этой страсти — шахматам, — продолжил он. — Пора заняться собой. У тебя есть хорошая профессия. Журналист всегда на виду, а хороший журналист — это рупор. Почему бы тебе не возглавить отдел в газете? Желаешь на телевидении — тоже устрою. Радио? Пожалуйста!.. Ты недооцениваешь свой диплом выпускника факультета журналистики МГУ!.. Ты не догадываешься, что чувствую я, глядя на тебя, — внезапно сказал Борис. — Еще вчера я просто жалел тебя... А сегодня... Я завидую тебе... Не веришь? Давай сравним наши жизни. Какие у тебя заботы? Двигай себе фигурами. Они не живые, не станут ни протестовать, ни обижаться. Хочешь — жертвуй ими, хочешь — оберегай за частоколом пешек... А у меня... Каждый шаг мой, не говоря уже о тех случаях, когда приходится и с работы снимать и под суд отдавать, — и все, буквально все, что я сделаю, что скажу и что не сделаю, и что не скажу, подвергается обсуждению — критическому. Пересудам нет конца. Обсуждают и те, кто внизу, и те, кто наверху. Начальство косится, и подчиненные дуются. Вот и крутись, выискивая ходы-выходы, чтоб угодить центру и не вызвать гневную вспышку внизу. Вот почему я завидую тебе, Алан... Подумать только: шахматы — всего лишь игра, а каким знаменитым делают человека... Не смотри на меня так, будто видишь привидение, — рассердился Борис. — Не умер я еще, — жив. Конечно, бывшая система, которую нынче называют и тоталитарной, и административно-бюрократической, и застойной, и меня завлекла в свои сети, изменила характер и склад мышления, взгляд на человека и на общество, обогатила знаниями и навыками управления людьми, так сказать, властвования... Не жалел ни времени, ни сил... Торчал до ночи в кабинете. А мне ведь тоже хотелось бросить надоевшие до чертиков бумаги и пройтись не спеша, пешочком до дома, снять туфли, облачиться в спортивный костюм и полежать на диванчике перед телевизором, подремывая...