— Ты задумался о своей жизни — это уже что-то, — сказал я. — Многие сейчас оглядываются назад, пытаются понять, что и где не так свершили, где компромисс оказался пропастью, из которой никак не удается выбраться, где потеряли себя, веру в поставленную цель...
— Напрасно ты считаешь, что я потерял веру в будущее, — поморщился Борис.
— Неужели ты до сих пор не понял, что свернули давно и не в ту степь?! — я пытался понять, искренен ли он сейчас.
— Я не наивен, — возразил он. — Вижу: не получилось, как задумали. Но в отличие от тебя я вижу причину неудачи не в ложности избранного пути, а в том, что мы чересчур оптимистично верили в человека, в то, что его/ можно перевоспитать, что можно благотворно влиять на его сознание. В этом просчет.
— Ты вину видишь в тех, кто внизу, — разочаровался я.
— В них! — рявкнул Борис. — Именно их нам не удалось встряхнуть. Они ПОГУБИЛИ ИДЕЮ. Они! Их равнодушие, их нежелание трудиться по-настоящему...
— А те, кто были наверху, у кого власть, им что, удалось перековать свою человеческую суть? На твой взгляд, они были достойны войти в... коммунизм?
И в светлое будущее, теперь уже под другим названием — «капитализм», приведут народ сегодняшние правители?
— Надо смотреть на историю трезвыми глазами. Это помогает бесстрастно судить и о нашем ближайшем прошлом... Нельзя идеализировать людей, как нельзя и надеяться на то, что любая идея пробьет себе дорогу в жизнь без элементов насилия. Потому что нет идеи, которой бы не противостояла антиидея. А значит, не обойтись без борьбы. А где столкновения — там и горе, и пролитая кровь...
— Ловко это у тебя получается: все прошлое человечество замарать черной краской, чтоб оправдать сегодняшние войны: Белый дом, Цхинвали, Осетию, Чечню...
— Да ничего я не пытаюсь оправдывать, — поморщился Борис и упрекнул меня: — Хорошую же ты позицию в жизни занял: быть в сторонке — и при коммунистах, и сейчас.
Мы помолчали. Я — потому, что убедился: для него мои упреки — это стенания болезненной совестливости, которой не должно быть у человека жестокого двадцатого века. Он же вслушивался в себя, будто спрашивал, чего это он здесь делает, какая блажь привела его в это ущелье... Снизу раздались голоса Маира, Тараса и Петра Георгиевича. Борис перегнулся через перила:
— Наловили?..
— Уже жарится, — бодро сообщил Маир.
— Тогда все за стол! Попробуем форель — и в дорогу!.. — Борис многозначительно глянул на меня: — Вот ты не приемлешь рынок и ратуешь за прежнюю жизнь. А ведь у меня есть факт, который сразу образумит тебя.
— Так приведи его.
— Нет, — резко возразил Борис. — Тебе будет очень больно. А я не враг твой, — он хлопнул меня по плечу и веселый, уверенный в себе, направился в зал.
Глядя на него, я с трудом верил, что минуту назад он был полон уныния, скепсиса и недовольства своей судьбой. Энергично вышагивающий, выпрямившийся во весь рост, поблескивающий черными, все примечающими глазами, он опять походил на человека, твердо знающего, чего он хочет, и убежденного, что ничто и никто не помешает еж достигнуть желаемого. Передо мной был властный, привыкший отдавать распоряжения, которые мгновенно выполнялись, не терпящий возражений функционер — глава администрации.
... Опять были долгие тосты. Я не вслушивался в них... Я мучительно размышлял... Нет, не о жизни. Не о прошлом и настоящем... Я думал о внуке Бориса и Лены — о Сослане. И чем больше я думал о той ситуации, в которой он оказался, тем яснее мне становилось: не помоги я ему сейчас — и его жизнь может оказаться очень похожей на мою... Так уж жестоко устроен мир...