Да, да, я и сейчас что-то не то делаю. Знаю, как поступить, чтоб спасти от мук Сослана, а медлю... Эта нерешительность и гложет меня, молчание — тоже ложь. Скрыть страшную тайну от моих товарищей по партизанскому отряду я смог, и смогу молчать до конца жизни, но от себя-то ЕЕ НЕ СКРОЕШЬ?
Чьи это слова? Ага, вспомнил: дяди Мурата. И еще он сказал, что ложь просто не исчезает из жизни. Она передается по цепи. Знай Борис, что случилось в том бою, — может, он иначе вел бы себя. Но я скрыл от него. А страдает... Сослан. И кто знает, сколько еще людей мучаются из-за моего молчания-лжи?!
У меня в душе будто надломилось... Что-то я делаю не так... НЕ ТАК... Я подхватил висящий на спинке стула пиджак. Почта в вестибюле гостиницы уже не работала. Швейцар хотел объяснить, как мне пройти к главпочте, но я заверил его, что знаю.
Глава 57
Дело было сделано. Оставалось одно: ждать. Я еще не решил, исповедуюсь ли я перед ними: слишком тяжела и ужасающа была ноша. И найти ли слова, чтобы поведать им, как погиб Юра. Но я знал: они должны, обязаны образумить Бориса, не позволить ему исковеркать жизнь Сослана и Тани... Я маялся, гадая, правильно ли поступаю, и, конечно же, ночью опять заявился Юра, вновь бросал мне в лицо угрозы-обвинения, жестокие, больно разящие... Я отбивался как мог, твердя о том, что пятьдесят две жизни ценнее двух. А он, издевательски осклабившись, в ответ злорадствовал: «Особенно жизнь твоего друга Бориса Кетоева! Выходит, я погиб ради того, чтобы он запретил породниться своему внуку и моей внучке?!»
Утром на любезно присланном Борисом Тотырбековичем, старавшимся до конца быть гостеприимным, «мерседесе» я отправился в аэропорт проводить Петра Георгиевича, и после того как мы с салона лимузина полюбовались разбегом, взлетом и стремительным исчезновением лайнера «ТУ-134» в усеянном облаками небе, Казик включил ключ зажигания и вопросительно глянул на меня, дожидаясь команды. И тут я понял, что эти три дня, что оставались до срока, назначенного мной партизанам-крючковцам, не смогу торчать в городе, постоянно ощущая невыносимое для психики присутствие призрака Юры и терзаясь сомнениями, предстать ли мне перед теми, с кем я прошел огонь и воду в тылу фашистов... Душа рвалась из асфальтовой духоты туда, ввысь, на простор, и я внезапно спросил Казика:
— Твоя иномарка докарабкается до Хохкау?
— А надо? — охотно отозвался он и открыл дверцу: — Позвоню шефу, попрошу разрешения, и... можем отправляться...
С того мгновения, как «мерседес» легко перевалил через мостик и мы оказались возле валуна, я потерял чувство времени. И в этом был виноват Хохкау, в котором с послевоенного нихаса ну ничего — если не считать высунувших в небо свои щупальца телевизионных антенн и застывших во дворах машин — не изменилось... Те же с подлатанными цинковыми крышами хадзары, выстроенные еще Тотикоевыми, Дзуговыми, Кетоевыми, Кайтазовыми, моим дедом и дядями Гагаевыми, те же неровно вытянувшиеся заборы из иссиня-черного плитняка, сторожевые башни, верхушки которых еще в дни моего детства начали крушиться, но, пожалуй, ни на йоту не поддались ливням и ветрам... Валун все так же сверкал своими боками, на которые Ардон по-прежнему неистово наскакивает, обрызгивая холодными каплями. На излюбленном мной, Борисом и нашими сверстниками пятачке и сейчас копошились, сверкая спинами и голыми пятками, ребятишки, правда, теперь их было всего трое... Казалось, сейчас с нихаса уставятся на нас, нежданных гостей, старшие... Но нет, хотя нихас с полукругом врытых скамеек был чисто подметен, на нем никого не было. И из хадзаров на шум мотора и шин никто не повыскакивал... Лишь когда мы остановились возле гагаевского дома и посигналили, на пороге показался, подслеповато щурясь, мой двоюродный брат Габо. Степенно, чтоб не уронить достоинство горца, ничуть не удивившись импортному лимузину, он неторопливо спустился по ступенькам и, узнав меня, широко заулыбался, выпрямил по-старчески ссутулившуюся фигуру, вытянул вперед все еще крепкие крестьянские руки, радостно воскликнул:
— Слава Богу, наконец-то я могу обнять своего брата!..
Накормив и проводив Казика, которому его шеф наказал к вечеру возвратиться во Владикавказ, я направился к кладбищу. Габо было увязался со мной, но я попросил его: