— А где же этот, рожденный?.. — он явно хотел назвать непристойным словом своего внука, совершившего похищение, но не успел произнести оскорбление, как внезапно Зарема рванулась к старцу, упала к его ногам, запричитала:
— Нет его, нет, нет! Погиб Таймураз! Погиб!
Асланбек замер. Теперь от него зависела судьба Заремы. Принимать ли эту молодую женщину, которая должна стать матерью его правнука, или отказать ей, а с ней и отвернуться от погибшего внука, осудив его поступок, а значит, и заявить во всеуслышанье, что Тотикоевы не хотят отвечать за действия Таймураза? Надо было решать сейчас же, не откладывая на потом, решать на виду у всего аула... Разве мог Асланбек отказаться от Таймураза? Не в правилах осетин отказываться от своего родича, что бы он ни сделал и какую бы беду ни навлек на них. Фамилия могла его покарать, сбросить в пропасть. Но это могли сделать только его родственники, и никто другой не смеет ни пальцем, ни словом оскорбить даже самого ничтожного представителя чужой фамилии.
Асланбек должен был поступить и по совести, и по законам, освященным веками. И ему не дано было времени на раздумье, ибо дочь Дахцыко обхватила его ноги и рыдала, и следовало немедленно что-то предпринять. Нет, ему не было жаль этого щенка, что вовлек его на старости лет в такую тяжбу, из которой долго не смогут выбраться Тотикоевы. Но он плоть от плоти Тотикоевых, в нем та же кровь, что и у каждого из них, и нельзя так легко отречься от покойника...
Рука Асланбека поднялась и, затрепетав в воздухе, легла на голову Заремы. И этот тихий, такой привычный у стариков жест заставил вздрогнуть Батырбека, Дахцыко, весь народ! Этот мирный жест недвусмысленно показал всем, что Зарема без свадьбы принята Тотикоевыми и теперь уже принадлежит им, а Дахцыко не имел больше права претендовать на то, чтобы она возвратилась в его дом. В этот момент аул разделился на две стороны: на тех, кто считал этот жест старца правильным и человечным, и на тех, которые порицали его решение и видели в порыве Асланбека опрометчивость и несолидность. Этот жест стал предметом долголетних споров и разногласий в Хохкау.
И в самой семье Асланбека не было единства, ибо старший внук желал, чтобы старец вывел из их двора эту наглую девчонку, что осмелилась вместе со страшной вестью о смерти Таймураза заявить о своем праве жить в их доме. Батырбек именно так и поступил бы, показав всем свою решительность и непримиримость... Теперь они опять выставлены на посмешище всему аулу. Батырбек в сердцах махнул рукой и скрылся в доме... Дахцыко провел ладонью по лицу, словно отгоняя от себя страшный сон, и, убедившись, что видение не исчезло, что его несчастная дочь все так же находится у ног Асланбека и на ее голове покоится рука старца, — заметив притворно сострадальческие лица земляков, обращенные к нему, пробормотал что-то себе под нос и, плюнув в сторону Тотикоевых, не оглядываясь, направился в дом... Громкий стук двери эхом разнесся по аулу...
Час спустя в Хохкау вошел Мурат. Он вел за повод Орла, покрытого черной буркой. С плеча свисало седло. Конь нетерпеливо поводил ушами, мотал головой, но Мурат сдерживал его. Они медленно пересекли аул и остановились возле дома Асланбека. Выскочивший Мамсыр широко распахнул ворота. На пороге дома показалась Зарема. На правах законной вдовы Таймураза она громко зарыдала и бросилась навстречу коню...
— О-о властитель моей головы! На кого ты меня оставил?! Почему не взял с собой?!
Двор Тотикоевых заполнился рыдавшими женщинами. Медленно стали сходиться мужчины. Они молча обступили коня с черной буркой и стояли, вытянув руки вдоль тела. Народ выражал свои соболезнования Тотикоевым.
Из дома Дахцыко никто не показался. Вновь над аулом разносился плач...
***
... Гагаевы заканчивали крыть крышу. Отец возле наспех сооруженного сарая обтесывал дубовый кол. Вот он, подходящий момент. Переглянувшись, Мурат и Газак торопливо спрыгнули вниз. Отец молча показал, куда им следует встать, ударом топора выбил временную подпорку сарая, и всю тяжесть поперечной балки приняли на свои плечи два брата. С усмешкой поглядывая на покрякивающих сыновей, отец не спеша вбил в землю свежевыструтанный кол, удовлетворенно сказал:
— Ну вот, года два постоит, — отходя от сарая, он на ходу закатывал рукава черкески.
Мурат поливал на жилистые руки отца воду из кувшина, глядел на его согнутую спину и заговорщически кивнул Газаку. Брат, стряхивая пыль с плеч, приступил к делу: