И тут истошный крик Васо достиг волка. Зверь не сразу отпустил жертву. Нехотя, точно раздумывая, не броситься ли ему на приближающегося горца, размахивающего сорванной на бегу хворостинкой, волк облизнул языком пасть и, поджав хвост, отпрыгнул в сторону, а потом еще раз, уклоняясь от брошенной в него хворостинки. Сейчас Васо выхватит кинжал и перережет горло косули, чтобы мясо было съедобным. Дахцыко поднял ружье, повел стволом. Не удастся ему испробовать вкуса мяса.
Но что делает этот чудак? Он нагнулся над косулей, обхватил руками ее за шею, положил голову себе на колени, торопливо стал срывать с себя левый рукав рубашки. Для чего? Он перевязывает шею косули?! Да не желает ли он спасти ее?! Дахцыко в растерянности опустил ружье. Васо и в самом деле пытался спасти косулю. Но и отсюда видно, что поздно. Голова косули все запрокидывалась набок. Надо скорее перерезать ей горло. И тут Дахцыко услышал всхлипывания. Он не поверил своему слуху, но Васо плакал! Плакал, поглаживая ладонью лоб косули! Плакал, забыв, что он мужчина!
Дахцыко в растерянности поднялся на ноги. В ушах зазвучал голос Мурата: «А это поможет Зареме?» Конечно, ему ничего не стоит всадить сейчас пулю в сердце этого глупого горца. Он враг! Он кровник! Его нельзя жалеть.
Но отчего заныло сердце? Отчего убийство этого Тотикоева вдруг не стало выглядеть доблестным поступком? Неужели из-за глупых слез Васо по косуле? Ты сказал глупых, Дахцыко? Но глупый и злой человек не станет плакать по косуле...
Ружье было поднято и направлено в лицо Васо, когда он вдруг поднял голову. Руки его все еще прижимали косулю к себе, глаза были полны скорби... И на смену ей пришел страх. Но Васо не бросил косулю. Он еще крепче прижал ее к себе. Он не сводил взгляда с дула ружья. Словно хотел уловить тот миг, когда оно полыхнет ему в лицо огнем.
Васо поглядел в глаза Дзугову и понял, как люто негодует Дахцыко и на него, и на себя за то, что ощутил слабость как раз в тот момент, когда легким нажатием на спуск курка он мог положить конец разговорам аульчан о своей нерешительности и непонятной медлительности... Это голос, голос Мурата: «А это поможет Зареме?» — вселил в него сомнение, заставил повернуться и, спотыкаясь, удалиться...
***
Зарема смотрела на бегущие мимо воды... И дни ее летят вот так же. И нет в них светлых пятен... Ой, неправда... В Тамурике — ее жизнь. Забавный он, еще не понимает, что его, бедняка и сироту, ждет впереди... Радуется всему: солнцу, что стало горячее, птицам, что привыкли по утрам залетать в жилище, и с кем ему еще говорить, если не с ними. Ей тяжко самой что-то рассказывать... И петь совсем перестала... Так что единственная радость у сына — это птицы да Мурат...
Ох этот Мурат... Терпелив и благороден. Кто она ему? Похищенная его другом... Но разве это налагает на него обязанность кормить ее и Тамурика? Помочь изредка — это да, по-человечески понятно. Но он-то все заботы взял на себя. В семье на него рассчитывают, а он все тащит к ним... И смотрит так, будто извиняется за то, что глаза его зрячи...
Она часто задумывалась, почему он не бросил их, почему постоянно заботится, хотя и в их доме достатка нет. После охоты, особенно если она бывала удачной, он направлялся вначале к пещере и щедро делил свои трофеи. Ей казалось, что это жалость, чувство вины оттого, что он принимал участие в ее похищении. Но Зарема понимала, что жизнью своей и сына обязана только Мурату. Друг Таймураза был единственной ниточкой, связывавшей ее с внешним миром, хотя она всегда отмахивалась от его сообщений, твердя скорее себе, чем ему, что нет ей дела до жизни в ауле, а тем более в других местах. Свою благодарность женщина никак не выражала Мурату, только говорила, что зря он взял ее заботы на свои плечи, и встречала его дары одной и той же фразой: «Ну зачем ты так, Мурат? У вас в доме это не лишнее... » И все. Каждый раз она наблюдала, как Тамурик бросался к мешку, из которого заманчиво пахло осетинским сыром, и нетерпеливо выволакивал кругляши чурека, сырое мясо, и улыбка трогала ее губы. Малыш тянулся к Мурату, ждал его, радовался его приходу. Его ручонки тянулись к блестящим ножнам огромного кинжала, свисавшего с тонкого пояса горца. Кроме Мурата видел он в свои годы не более десяти горцев, когда те направлялись на охоту. Сын становился с приходом Мурата таким веселым, что Зарема не узнавала его.