Мурат посмотрел вверх и недоверчиво отмахнулся кинжалом:
— А-а!
— «Венцель Шлюбер, миллионер, хочет жить на флюге, — продолжал переводить сообщения Франц, — хочет жить и летать».
— А зачем это? — удивился Таймураз.
— Ну как же? — улыбнулся Николай. — Чистый воздух. Все видно... Внизу облака...
И тут Мурат опять нашел козырь из аульской жизни, стал серьезно уверять:
— В горах воздух чище. Облака внизу, — для пущей убедительности он потыкал кинжалом куда-то себе под ноги и с ехидцей закончил: — а дома на месте стоят!
Николай от души захохотал. Ничем не удивишь! Все, оказывается, там, в горах, есть. Что бы ученые ни открыли — у них это уже давно имеется. Так выходило по их словам. Только чего они не остались в своих горах, бродят по свету?
— Опять золото Аляски! — перебил его мысли разволновавшийся Франц.— «Дас гольд ин Аляска! Туда пойти много людей. Мистер Хамшельд найти много золота, много гольд».
Это известие весьма заинтересовало и горцев — Мурат оторвался от своего занятия, Таймураз приблизился к Францу, заглянул в газету, нетерпеливо спросил:
— Где эта Аляска?
Ответил ему не Франц. Николай выставил ладонь перед собой, пояснил:
— Вот край земли, — и, двинув вторую подальше от первой, сообщил: — а тут Аляска! За краем земли!
Мурат вздохнул с сожалением, отогнал закравшуюся было мысль.
— «В Гамбурге появились рабочие-штрейкбрехер», — огорчился Франц. — Некорошо.
— Что такой штрей-брех? — допытывался Таймураз.
— Плехой, очень некороший человек! — загорячился Франц и откинул в сторону газету.
— Ну, вот ты, Таймураз, к примеру, требуешь, чтобы хозяин плату тебе повысил, — охотно стал объяснять Николай, — а он тебя в шею. А я тут как тут. И готов за ту же плату — а то и меньшую — на хозяина спину гнуть. Вот я и штрейкбрехер. В общем, что сволочь, что штрейкбрехер — все одно!
Над кострами взвился голос Хуана. Мурат поднял голову, вслушался в мексиканскую песню, произнес задумчиво и недоуменно:
— По-своему поет — ничего не понять! — и провел кинжалом по обструганной веточке, осмотрел ее напоследок, остался доволен, вложив кинжал в ножны, неторопливо поднес сделанную свистульку к губам.
Тонкая незамысловатая горская мелодия была едва слышна, заглушаемая гитарой и певцом. Но она рвалась ввысь и, воспользовавшись неожиданной паузой между песнями, добралась до мексиканцев. Хуан оглянулся на горцев, вслушался в мелодию и, повернувшись всем телом к ним, начал перебирать на гитаре струны, желая подхватить горскую мелодию. Наконец гитара и свистулька заиграли в унисон.
Таймураз прикрыл глаза и увидел аул, полуразвалившуюся сторожевую башню, бурную речку... Песня сама собой вырвалась из его груди. Следом взвился тонкий голос Хуана. Подхватили песню без слов Николай, Франц, мексиканцы... Потеплели глаза у людей. С улыбкой смотрели друг на друга мексиканцы, ирландцы, испанцы, россияне... В лицах, которые миг назад казались уставшими и унылыми, появились доброжелательность и любопытство. Трехлетний черноглазый малыш сорвался с колен матери, подбежал к горцу, уставился на свистульку. Мурат протянул ее ему. Но малыш неожиданно застеснялся, спрятал руки за спину, не смея поверить, что эта музыкальная игрушка может стать его собственностью. И тогда со всех сторон лагеря по-испански, по-португальски, по-английски, по-русски, по-немецки раздалось:
— Бери, малыш, бери!
Мальчуган осмелел, резким движением выхватил свистульку из рук горца и отбежал, боясь, что дядя передумает и отнимет подарок. Он нетерпеливо поднес свистульку к губам, с силой дыхнул в отверстие и ошарашенно глянул своими черными глазенками на Мурата, недоумевая, почему свистулька молчит. И все засмеялись. И малыш со всех ног помчался к матери, не выпуская из рук свистульку, ткнулся лицом в ее колени, как это делают дети всех матерей на всей земле...
Наступала ночь. Кое-кто уже погасил костер. Лагерь медленно готовился ко сну, с тем чтобы чуть свет мгновенно всполошиться. Об этом позаботятся надсмотрщики — они уж никому не дадут и минуты лишней поспать.
— Там, на ферме, не забудь обо мне, — попросил Таймураз, — будет работа — тащи и меня туда...
Мурат молча кивнул, давая понять, что он уже сам думал об этом. Всматривался он в лица, и ему становилось грустно при мысли, что завтра он покинет их. Он будет скучать по этим людям и вечерам, по новостям Франца, по речке, по мексиканским песням Хуана.
Франц как-то сказал им, что человек должен заниматься любимым делом. Чтобы душа у него лежала к этому занятию. Чтобы человек был рожден для него. А вот у Мурата всегда так получается, что занимается он не тем, к чему у него есть сноровка. И на ферме тоже. Три месяца прошло, как он перебрался сюда, три месяца то запрягал коня, то распрягал, то чинил упряжь, чистил конюшню, возил сено — а душа не здесь, она там, за изгородью, откуда до него доносятся азартные крики да неистовый топот копыт. Не будь этого манежа, Мурат был бы счастлив, что ему досталась такая работа — присматривать за лошадьми Роллинса. Обижаться на хозяина он не может — разве сравнишь эти обязанности с тем адом, что приходилось ему выносить на плантациях маиса и в котором сейчас находятся его друзья? Если бы не эти щелчки кнутом и ржанье коней, что все время стоят в его ушах...