Наркозаповедник. День седьмой.
Не помню, как спустился с гор и добрел до ближайшего дерева, как рухнул под него. Но проснулся уже утром, обессиленный, истощенный, с таким сумбуром в голове, что даже не сразу понял, где я, кто я. А ещё это была первая ночь в заповеднике, когда мне приснился сон. Снилось, что иду по тропке к столбу возврата, раскинув руки, как птица. А столб всё отдаляется и отдаляется. «А пошло оно всё!» - думаю я, и делаю шаг в сторону. И парю, раскинув крылья, лечу, туда, на закат, поднимаюсь выше, ныряю в одинокое облако, а оно прохладное, сырое... Проснулся лицом в траве, роса приятно холодила, но на душе снова кошки скребли. Поняв, что только-только рассвело, вспомнив Степаныча, я поднялся и побрел к морю. Черт с ними, с утопленниками, пить хочу! И вода не помощник... Только вот компания мне не нужна, тем более такая, после которой просыпаешься в холодном поту. Да и буду рассказывать, отчего мне так хреново - никто ж не поймет, поржут, идиотами обзовут и меня, и Степаныча... В переданную мне на память фляжку я налил пива, углубился насколько можно подальше в кустарник, где никто бы случайно меня не обнаружил, я пил без закуски весь остаток дня, а потом либо продолжал ночью с призраком Степаныча, либо уснул мертвым сном, и он мне снился, укоризненно кивая, что я бессовестно осквернил его флягу.
Наркозаповедник. День восьмой.
Такого ужасного утра у меня ещё не было. Проснулся в жару, в бреду, тело колотил озноб, стучали зубы. А ещё мучила дикая жажда. Некоторое время я даже не мог пошевелиться, всё было так болезненно. Лежал и постанывал. Заболел, этого ещё не хватало! Паршиво... Хотелось есть, вчера ни крошки во рту не было, только бухло. Заповедник словно вымер, все спали, только где-то издалека кто-то подвывал в белой горячке. Сдается мне животных здесь нет, люди неплохо справляются с этой ролью. Неожиданно вой оборвался, словно кричащего оглушили чем-то тяжелым. Да, тут так: если мешаешь, то пошел ты... А мне нужна была помощь. Всё расплывалось, сознание грозилось покинуть в любой момент, а сил подняться не было. И чего я уперся от людей так далеко? Хоть добили бы, чтоб не мучался. Стон вырывался из меня уже помимо воли. Женский силуэт возник перед глазами, добрый, мягкий взгляд с небольшой робостью, проник в самые глубины моей пропитой души. Как там у Некрасова: «Есть женщины в русских селеньях...» Или это не у него? Одна фигня - глюк. Захотелось мне сейчас вдруг поменять всю водку мира на один вот такой светлый, участливый взгляд матери... Или умереть.