– Ты соображаешь, кто это, балда? Он щеголяет у нас в офисе обкуренный, бьет дорогущие машины и трахает все, что издает мало-мальски человеческие звуки. Какой из аспектов биографии твой благоверный решил упустить?
Сестреныш закатывает глаза и выталкивает меня в коридор. В последний момент оглядываю кухню – лицо незваного гостя провожает меня безучастным, надменным взглядом, а потом вновь утыкается в телефон.
– Он – хороший, – продолжает Маха, натягивая кроссовки. – Просто меньше говори и не обращай на него внимание. Ему вставят по первое число за пьянство. У них с отцом вроде как уговор.
– Ты скоро перестанешь играть в сексуальный питомник для больных и искалеченных душ? – сестра на мой вопрос только кривится. – Я не буду сиделкой для сливок общества – выставлю, как только ты ступишь за порог.
– Один час.
– Ни минуты.
– Если хочешь, я заплачу за время, которое ты проведешь в своей комнате, даже не обращая на его существование, – она бестолково поправляет растрепанные волосы, разглядывая себя в зеркало.
– Ты неосознанно подбиваешь меня на убийство.
Выхватывая джинсовую куртку и кидаясь мне на шею с молящим «пожалуйста», Маша в очередной раз вешает очередную свою проблему на плечи своей старшей сестры.
– Я быстро управлюсь, просто не распускай руки, – слезно твердит сестра.
Дверь квартиры прогладывает ее за секунду. Остается только пялится на обшарпанную деревянную поверхность, которая успела повидать ни одного сестринского ущербного товарища. И я надеюсь, далеко не последнего. Разворачиваясь на пятках, шагаю в сторону кухни.
– Я бы не отказался от ужина…– голос бодряще возвращает меня в состояние разъяренного животного, у которого из-под носа увели добычу.
С грохотом опускаю табурет напротив Бакунина.
– А я бы не отказалась от нормальной компании на сегодняшний вечер.
Вместо негодования на лице засранца красуется ухмылка. И отдаленно не напоминающая теплую улыбку Котова, она отзывается во мне колючим чувством злости.
– Только проясню несколько моментов, Даниил Олегович, – цежу я членораздельно. – Во-первых, вы сидите тихо и не отвлекаете меня от моего полноправного отдыха. Во-вторых, об этом вашем «приятельском визите» на работе никто и никогда не узнает – иначе, прелести вашей жизни оборвутся чуть раньше нужного. В-третьих, моя сестра. Постараюсь без предисловий: обидишь ее – и твое счастливое личико будет очень тяжело восприниматься местной знатью. Губки бантиком, бровки домиком, ферштейн?
Темноволосый смотрит на меня без всякого интереса. У него странная физиономия, если сказать неприятная. В очередной раз матерю сестреныша за ее бездомных псов с добрыми глазками и абсолютно собачьим характером. Но где-то на невидимых полках сознания приходиться отметить кошачье-зеленые глаза, которые вздернуты пеленой хмельного бреда и бесцеремонно бродят по мне.
– У тебя восхитительная грудь, – выдает он тихо, останавливая взгляд на моих губах.
Оплеуха прилетает ему с легкой руки жительницы не самого благополучного района. Несмотря на это, он не выглядит обиженным. Даниил заходиться в тихом смехе, придерживая место удара рукой. Помимо всего прочего – умалишенный.
– А у тебя будет не очень красивое лицо, если продолжишь в том же духе, – вставая, бросаю я.
– Не думала стать моделью? Или предел твоих мечтаний сраный колл-центр?
Ставлю чайник, игнорируя собеседника с низким порогом инстинкта самозащиты. Атмосфера кухни напоминает очень странный кроссовер персонажей из разных мультивселенных, которые сошлись лишь для того, чтобы своим комичным различием поиграть на потеху публики. Мне как-то обидно. Обидно за темноволосую Машку с ее вечно наивными глазами и сердцем, о которое постоянно вытирают ноги. Обидно за то, что влияние мамы так отыгрывается на нездоровой психике девятнадцатилетнего подростка с самых юных лет. И чем больнее, тем лучше. А мне сиди и пережевывай юношеские сопли на тему истинных эмоций и любви, которая «раз и навсегда» по мнению больной.
На конфорке пузырится вода для пельменей, когда я в очередной раз игнорирую вопрос Бакунина. Приравниваю его существование к табурету, стоящему у стола – кухонная утварь раздражать априори не может, – и высыпаю пачку полуфабрикатов в кастрюлю.
Когда я переросла эти ребяческие слезы сказать сложно. Сложно сказать, что я вообще понимала, как это должно работать. Внутри вместо кокона чувств, разрывающих на части в случае сестреныша, была непроницаемая маска из стальных канатов-нервов. Даже редкие похождения Котова в сторону лучшей жизни, вызывали если не раздражение, то терпимую агрессию, которую я отыгрывала с лихвой, когда тому требовались чувства и эмоции с моей стороны. Он хотел чего-то нормального, мне же хотелось свободы.