Хренов Бакунин.
Сестреныш даже не устроила истерику, завидев потекшую морду благоверного. Хмыкнула что-то вроде «легко отделался», обработала боевые раны в домашних условиях и укатила вместе с ним в ночь. В пустой квартире я осталась вместе с тикающими кухонными часами, которые отзывались во мне чувством глубокой тоски. Мама объявится под утро. Под утро, как и всегда, придет и сбивчивый сон. Потому, когда в голове поселяется образ Котова, ноги сами по привычке зашагали от ковровой дорожки моего коридора до холодного пола квартиры светловолосого.
Оказалось, от нашего дома бежали все женщины нашего рода. Мама – потому что хотела ухватить за хвост уплывающую молодость, Маша – в надежде спасти очередную заблудшую душу. А я – не в силах выносить бетонной тишины, которая отгоняла сон обозленной консьержкой.
Выход нашел сам себя в виде Берлоги. И подневольного секса.
Илья входит в комнату, когда мысли отправляются вслед за бычком в мусорку. На бедрах покоятся бермуды, а светлые волосы торчат ежом от влаги. Многозначительная ухмылка обжигает встрепенувшимся желанием где-то около бронх. Иногда казалось, что мою жажду утолить просто невозможно.
– Я таки дождался.
– Не обольщайся, – хмыкаю я, пуская его на узкую кровать.
Он принюхивается ко мне, стараясь уловить нотки алкоголя, но я только толкаю его в бок.
– Не ищи улик. Все намного проще, чем ты думаешь.
– И с чем же это, по-твоему, связано? – его руки снова скользят от бедра к животу.
– Бакунин-младший, – выплевываю, наблюдая за реакцией друга.
На лице его появляется недоумение, смешанное… с чем? Ревностью? Моя очередь ухмыляться.
– Контекстный юмор?
– Хотелось бы, – пожимаю плечами я. – Сестренышу неймется. Хочет спасти всех больных и обездоленных. И почему мир настолько тесен, что этот урод достался именно ей?
Вопрос риторический, но тем не менее Котова попустило. Его жертва вне зоны опасности. Магистрали нарисованных на моих ногах дорог становятся все грубее и отчетливо виднеются красными полосами.
– Она хотела оставить его ночевать – жертва алкоголизма снова был под мухой. Видимо, осведомил про отношения с отцом, решил сыграть на жалость. А Маха и рада стараться на благо общества…
– Не всем быть такими расчетливыми как ты, – хрипит он, опуская дорожку влажных поцелуев от голени к исчерченным детскими травмами счесанным коленкам.
– Ты знал, что он фотограф?
Котов замирает. Магистрали продолжают белеть на коже.
– Предполагаю не флора и фауна его любимые объекты для съемки.
– Предложил мне сняться, – обыденно бросаю, с удовольствием наблюдая за реакцией белобрысого. – Сказал, что грудь у меня ничего.
– М, – стеклянный взгляд в никуда.
– Думаешь, согласиться?
– Само собой.
Илья глохнет как собеседник, глядя то на мое едва прикрытое простыней тело, то на складки наших брошенных на полу вещей. Зато его руки говорят сами за себя. От нежных касаний осталось мало. Пальцы сжимают кожу до стягивающей, крапивной боли. Злость и для Котова не в почете, зато ревность – вписывалась как нельзя кстати.
– Тогда давай спать, – добавляю тихо, почти шепотом, – мне завтра рано на съемку выдвигаться…
– Само собой, – вторит он.
Только вместо того, чтобы отпустить меня, он резко разводит мои ноги, стаскивая простынь. Когда я ловлю его раздраженным взгляд, понимаю, что назад пути нет. Губы накрывают влажную промежность, нетерпеливо и жадно всасывая, будто пытаясь выпить меня. Отчетливо доноситься мысль – чтобы больше никому не досталось. Крики приходят вместе со стонами. Ломает пополам, словно от удара током, когда восьмерки его танцующего языка выбивают во мне кричащую дробь желания.
Сладко. Как и всегда бывало с ним.
Он подключает пальцы и тогда тело окончательно теряет контроль.
– Модель, блять, – ухмыляется Илья, когда волны оргазма расплываются по телу вздохом облегчения.