– Как вам известно, Вадим – кандидат в мастера по боксу. Чуть все впечатление от свадьбы не испортил. Но самое главное, что и обсудить это чепе на комитете невозможно. Правда, Вадим еще на рассвете сам же меня разбудил и все рассказал, но Гамзин, когда я к нему пришел, чтобы до конца выяснить, заявил, что все это ему, должно быть, спьяна приснилось.
– Значит, действительно приснилось, – с удовлетворением сказал Греков.
Федор не понял.
– Ничего хорошего для нашего комитета комсомола и самого Вадима накануне пуска гидроузла я не вижу. Теперь его вправе исключить из списков представленных к правительственным наградам.
– Уже поздно, Федор, исключать.
Федор даже с кресла встал, разглаживая свой новый пиджак.
– Правда, Василий Гаврилович?
– Правда, Федор.
– А это у вас что за списки на столе?
– Это совсем другие.
Федор Сорокин вдруг оглянулся на дверь, понижая 'голос почти до шепота.
– Козырев на всю стройку раззвонил, что Автономов своей рукой вычеркнул Молчанова из предварительных списков подлежащих амнистии. Теперь и в зоне станет известно. Может быть, еще не поздно исправить?
Греков взглянул в его.чистые, тревожно вопрошающие глаза, и они почему-то напомнили ему глаза Алеши.
– Все, Федор, может быть. Но ты об этом молчи.
– Я, как вы знаете, Василий Гаврилович, – Федор приложил палец к губам, – замок.
27
Сверкая красными искорками на своем новом костюме, Федор шел на правый берег по одетому в бетонную шубу откосу плотины у самой кромки воды, которая плескалась прямо у его ног, набегая из степи и подергиваясь зыбью. Да, это было уже похоже на море, и где-то далеко правее, чуть позади Федора, уже затянулись его водами развалины крепости Саркел, на которых еще полгода назад копошились археологи, сдувая с хазарских щитов и со шлемов русичей древний прах.
Наступающей из верхнедонской степи водой все еще прибивало к плотине старые плетни и стропила, а кое-где и большие караулки, в которых до этого дежурили в виноградных садах сторожа. На крышах и стенах сторожек и деревянных сарайчиков, доплывший в целости и невредимости до тех самых мест, где настиг их вал воды, все еще темно-серой массой шевелились ужи, суслики, мыши, и все так же на столбах, выстроившихся вдоль плотины, сутулились с выловленной из воды живностью в когтях степные коршуны и лесные ястребы, а кое-где среди них и могучие орлы, ничуть не обеспокоенные тем, что с тех же самых столбов, на которых они терзали свою добычу, гремела музыка.
Из-за жары Федор снял пиджак, перекинув его через руку, и пока он шел до правого берега, где в новом парке у него было назначено свидание с Любой Карповой, его сопровождала эта давно уже знакомая ему все одна и та же бурная, но чем-то и грустная музыка, с утра включаемая дежурными на центральном радиоузле за неимением других пластинок. Он еще доберется до этих вконец разленившихся, как те же коршуны, ребят из радиоузла, вытащит их за воротник на комитет.
И все-таки сегодня эта музыка почему-то не казалась ему такой назойливо-надоедливой. Даже наоборот, чем дальше он шел, тем все больше казалось, что только теперь он почти сумел наконец расслышать в ней то, чего не удавалось ему расслышать прежде. Но он так и не смог бы объяснить, что это было.
На откосе плотины было совсем мало людей. Лишь на самом верху, затирая поверхность бетонного барьера маленькими лопатами и мастерками, возились штукатуры и отделочники. Наводили на плотину марафет, как бросил на последней диспетчерке в управлении Автономов. Фигура одного-единственного часового маячила совсем далеко, у правого берега. В сущности, по мнению Федора, его сегодня и вообще могло бы не быть, если бы не устав караульной службы. В зоне и на строительных объектах давно уже говорили о предстоящей амнистии, приуроченной к моменту пуска гидроузла, а теперь уже и точно знали, что составляются списки. Все затаились в ожидании, и кому же теперь могло бы прийти в голову не дождаться своего часа.
Справа перламутрово дробилась под солнцем на мельчайшие осколки поверхность нового моря, и все это до странности совпадало с той музыкой, которая гремела над головой Федора на всех столбах. Как будто все, что он теперь видел и чувствовал вокруг себя, было настолько хорошо, что оно никогда уже больше не сможет повториться. Но здесь же Федор воочию представил себе, как все это прокомментировал бы Вадим Зверев: «Это потому, что Любка Карпова сама назначила тебе свидание, вот и вся музыка». Вадим, как он сам любил говорить, смотрел всегда в корень, но Федору теперь не хотелось ни спорить, ни соглашаться с ним.
За музыкой не услышал он и того, о чем стали разговаривать между собой два отделочника наверху у барьера плотины, когда он поравнялся с ними.
– Гляди, как сам Автономов выступает.
– Так это же Федька Сорокин. Даже руки, как Автономов, за спину заложил.
– Он никогда нас не топтал.
– Мало ли что. Твой Вадим Зверев тоже тебе темнил, а Автономов взял и вычеркнул тебя.
– Кто это тебе сказал?
– Это ты у Сорокина и спроси. Он лучше должен знать. Думаешь, Надька дождется тебя?
– Ты, пахан, перо мое не точи.
– Смотри-ка, как выступает. Хо-зя-ин.
Шагая вдоль кромки набегающей на плотину воды, Федор не сразу услышал, как его сверху окликнули. Услышал он только, когда его окликнули уже
во второй раз, и, останавливаясь, поднял голову.
– Эй, гражданин начальник!
Один из отделочников, высокий и худой, отделившись от барьера плотины, стал наискось спускаться по бетонному покрытию к нему, а другой, плюгавенький и краснолицый, остался наверху. В руке у высокого был мастерок, которым он выглаживал по гребешку барьера последние шероховатости на свежем бетоне.
– Здравствуй, Молчанов, – узнавая его и протягивая ему руку, обрадованно сказал Федор.
Он вдруг вспомнил, как Греков ответил ему: «Все, Федор, может быть».
Не замечая его протянутой руки, Молчанов спросил:
– Ты Вадьку давно видел?
– Сегодня утром. Что с тобой, Молчанов?
И снова тот, не отвечая на его вопрос, сказал:
– Скажи ему, что он трепач и падла.
Федор заложил обе руки в карманы брюк и улыбнулся.
– Ты зря волнуешься. По-моему, у тебя все в порядке.
Молчанов оглянулся через плечо назад. Из-за барьерчика плотины видна была только голова его мелкорослого напарника. Мастерок, которым Молчанов шлифовал бетонный барьер на самом верху плотины, вздрогнул у него в руке.
– А по-моему, вы все там трепачи и легавые. Ты же знаешь, Сорокин, что Автономов вычеркнул меня.
Федор перестал улыбаться и вынул из карманов руки. Он знал, что синий карандаш Автономова действительно вычеркнул фамилию Молчанова из списков подлежащих амнистии, но после встречи с Грековым не сомневался, что ошибка будет исправлена.
– Кто это тебе, Молчанов, мог сказать?
– Я же и говорю, что ты тоже из легавых. Хочешь, чтобы я кореша замарал. – И, шагнув к Федору, он положил ему руку на плечо. Прямо перед собой Федор увидел его бледное лицо. На переносице у Молчанова выступили зерна пота. – Ты же знаешь, что вычеркнул. Твой Автономов такая же падла, как и…
Дальше Федор уже не мог спокойно слушать. Сбрасывая руку Молчанова с плеча своей рукой, он с холодной надменностью, как это всегда делал Автономов, когда надо было кого-нибудь поставить на место, и так же медленно сказал:
– Во-первых, я этого не знаю. Во-вторых, если бы даже и знал, то не обязан отчитываться перед тобой.
Он еще хотел что-то сказать, но не успел, Он только успел качнуться назад, когда Молчанов с испуганными глазами, бледный как полотно, одной рукой снова схватил его за плечо и вплотную притянул к себе, а другой, с зажатым в ней мастерком для зачистки бетона, ударил его под бок.
Над плотиной и над затопляемой водой степью гремела музыка, напоминая о том, что ничего и никогда не повторяется на земле.
1962 г.