Добрались ли лодки до другого берега или перевернулись? Как-то раз они заметили вдали нечто черное, дрейфовавшее в их направлении, и к вечеру приплыл солдат на одной из лодок. Потерялась ли она, или же была брошена?
Мнения вновь разделились. Половина солдат, погрузившись в лодку, отправилась на поиски миссии. Они не вернулись. Камоэнс ощутил, что в нем возрождается жажда жизни, которую он полагал умершей. Вновь он был свободен, один в огромном государстве. Он мог идти куда пожелает. И он с немногими спутниками повернул назад, чтобы вновь достичь Макао или погибнуть медленной смертью в далекой пустынной равнине.
И настал день, когда Камоэнс, без спутников, лишь с небольшим запасом воды и пищи, присел у камня, который сам помогал устанавливать по дороге туда. Небо и земля, всё теперь было для него одного, и никто более не мог побеспокоить его или причинить ему зло. Лиссабон, Макао казались ему далекими, как давным-давно погасшие звезды.
И всё-таки это по-прежнему была неволя.
Но он не тревожился; он продолжал спокойно сидеть, привалившись к камню. Когда оставаться на палящем полуденном солнце сделалось опасно, он укрылся в бамбуковых зарослях. Оттуда он напал на проходившего крестьянина, избил его до бесчувствия, забрал пищу и запас воды и переоделся в его одежду. Всё это он проделал спокойно. Он пришел в Китай солдатом; то, что его первым деянием в этом качестве был разбой, его не волновало. Бессознательно он двинулся на юг. На рассвете он оглянулся; заросли бамбука и придорожный камень казались всё еще недалеко. Он ускорил шаги и больше не смотрел назад, но у него было чувство, что вскоре кто-то другой займет его место у камня, а сам он сгинет в этой пустыне.
Глава восьмая
I
Так шли годы; теперь я редко сходил на берег; как и многие мореходы, я оторвался от земли. Время от времени я ловил сообщения: война между Боливией и Парагваем; получатель утаивает Ј10 000 из денежных средств муниципалитета; свадьба третьей дочери графа Мидлсборо и второго сына лорда Ливерхолма. Можно ли поверить, что эти сообщения привязывали меня к жизни? Другие же, однако, читали их охотно и часами обсуждали.
Было еще два места на берегу, куда я время от времени выбирался. У Тоу Шаня вдоль моря простирался длиннейший желтый пляж; отвесная сланцевая стена отделяла его от городской черты. Здесь я часами бродил по берегу, для того лишь, чтобы утомиться, а потом целыми днями с удовольствием валяться в каюте на узкой лавке. И еще Тунг Шанг, полуостров, где, в отличие от почти всех остальных мест в Китае, не были вырублены деревья. Там они, достигшие глубокой старости, рассеивали мягкий свет и тени над садами, лежащими далеко внизу. Я бродил там по заброшенным тропинкам, мимо тяжелых стволов и урн с прахом, не встречая ни души; я забывал о своей жизни и проникал в древний Китай, всё еще надежно защищенный своими стенами, куда еще ни один корабль не доставлял чужаков из дальних стран.
В саду Тсунг Эля, у воды, я чувствовал твердую почву под ногами, в саду Хо Кам Юна забывал о море, в саду Джоу Шоань Ванга, расположенном в центре острова, я, должно быть, бывал прежде, ибо никогда не петлял в лабиринтах: все тропинки были мне знакомы.
Да, это случилось в том саду, где меня впервые охватило ощущение, что я бывал здесь прежде, когда я, вместо того, чтобы направиться к дому, свернул на боковую тропинку, прошел мимо теснящихся кустов и остановился перед садовым домиком с позеленевшими окнами. Одно окно было разбито, но от этого внутри светлее не было. Я застыл на месте. Мне оставалось сделать только шаг, время раздробится, я стану другим, с другим лицом, другими руками, глазами, кровью, – по-прежнему я, но забывший самого себя. Меня охватил страх, подобный страху потерять сознание, спрыгнув с башни на землю, которая еще больше осядет под моим телом; я отшатнулся и по тропинке, словно по палубе тонущего судна, бросился из сада прямиком к рейду, велел грести на корабль и пришел в себя только в своей каюте. Странно, что мне понадобилось покинуть землю, чтобы вновь обрести уверенность в себе.
В себе. Я еще не стар, но уже разучился жить. Я хотел лелеять свое одиночество, но соприкоснулся со всей той грязью, которую порождает этот мир.
Я покрыт серым, липким налетом, я никогда не сумею смыть с себя этот осадок. Смогу ли я когда-нибудь вновь без отвращения упиваться жизнью, ветром, не насыщенным испарениями гниющего корабля или порождающего людей города, – но морским, ласково гладящим кожу? И бродить по сосновому бору, и только тень моя со мной. Омываться в холодном ручье, понимать язык цветов…