Зборовский принял выборных с ироническим добродушием, под которым угадывалась твердая решимость. Откинувшись на спинку кресла и поглаживая поручни, он выслушал требования.
— Сам я не могу ни принять ваши требования, ни отказать вам, — сказал он выборным, — оставьте свою «гумагу», положите вот сюда на стол… и отправляйтесь… Пошлю ее в Петербург, в правление акционерного общества… пусть хозяева решают.
— А вы с господином Охлопковым разве не хозяева? — спросил машинист электростанции, который был в числе выборных.
— Не хозяева! — резко ответил Зборовский. — Георгий Иванович управляет округом и к заводу имеет отношение постольку, поскольку… А я такой же наемный работник, как и вы…
Выборные поглядели друг на друга, не зная, что сказать. Доводы Зборовского показались им убедительными.
Охлопков во все время не сказал ни слова. Он стоял спиной к рабочим в открытых дверях балкона.
…А через неделю, когда пришел ответ из Петербурга и Зборовский вызвал к себе выборных, Охлопков встретил их потоком площадной брани.
— Наслушались, сиволапые, агитаторов!.. А ну, бастуйте! Кто забастует, того вон с завода! К чертовой матери! — кричал он.
— Становитесь на работу, — сказал холодно Зборовский, когда Охлопков замолчал наконец и стал вытирать пот, обильно выступивший на его лице. — Георгий Иванович вам сказал уже, а я подтверждаю: ваши требования отвергнуты, никаких поблажек вам не будет. Становитесь на работу, и постараемся забыть эту… размолвку. Понятно? Ступайте!
И он заговорил с Охлопковым, не обращая больше внимания на выборных, которые не сразу пошли к дверям.
Едва дверь за выборными закрылась и в коридоре загудели сдержанные голоса, Зборовский замолк и стал прислушиваться, сдвинув брови.
— Должен признаться, — сказал он вполголоса, — я не совсем уверен… Мы в серьезную игру вступили… а вдруг…
Он не договорил, взглянул на часы…
До конца обеденного перерыва оставалось еще двадцать минут, а между тем во всю мочь заревел заводской гудок.
— Сигнал! — сказал Зборовский и вскочил с места. — Георгий Иванович! Они бастуют!
Охлопков мрачно выругался.
Гудок ревел не переставая. Заводской двор наполнялся рабочими. Зборовский наблюдал в окно. Он узнавал чумазых кочегаров, рабочих листобойного цеха, токарей в замасленных поддевках, крупносортников; не видно было только мартеновцев. Но вот из ворот мартеновского цеха вышли гурьбой рабочие в широкополых валяных шляпах с заткнутыми за пояс грубыми вачегами — рукавицами. Один из них крикнул ему в окно:
— Плавочку выпустили — и шабаш! Ничего не изовредили!
Тихо стало на заводе. Замолчали станки. Не шумит пламя в горнах и печах. Не лязгает железо. Не бухают молоты. Не свистит паровозик-кукушка. Умолкли голоса.
Зато зашумела, наполнилась народом площадь перед заводоуправлением. Рабочие не разошлись по домам, а сгрудились вокруг памятника Петру Первому. На постамент поднялся Роман Ярков.
Он поднял руку и голосом, в котором зазвенела вся удаль, вся ширь его натуры, закричал:
— Митинг объявляю открытым!
Охлопков и Зборовский, стоя у окна, видели и слышали все это и были не в силах помешать. Они слышали призывы: «Держаться до полной победы!», «Не выходить на работу, пока наши требования не удовлетворят!» Видели, как дружно подымаются руки при голосовании. Охлопков пожелал в бессильной ярости: «Хоть бы один дурак додумался — швырнул бы камень в окно… хоть бы угрожали, черт их побери!» Но митинг проходил без всяких эксцессов, и воодушевление выражалось только в полной дружной согласованности:
— Полицию вызову! Хоть попугаю… — решил Охлопков.
Но полиция не успела явиться. Митинг закончился, и рабочие мирно разошлись по домам.
Ясно было, что жандармы постараются схватить всех «зачинщиков забастовки», то есть стачечный комитет. Поэтому никто из комитетчиков не ночевал дома.
К Ярковым «архангелы» явились в первую же ночь, сделали обыск, но ничего не нашли. На вопрос: «Где муж?» — Анфиса ответила с вызывающей улыбкой:
— Загулял он у меня…
А Роман ночевал то у «тети», то у ломового извозчика, у которого жил Илья, то в поселке, где любой рабочий рад был ему, как дорогому гостю.
Умываясь утром у крыльца из чугунного рукомойника с рожком, Роман прикидывал в уме, что ему надо сделать сегодня: зайти к таким-то и таким-то (члены стачечного комитета каждый день обходили «колеблющихся»), назначить в пикет того-то и того-то, провести собрание.
— Что рано встал, Роман? — спросил, позевывая, хозяин, кряжистый горновой. — Спал бы да спал…
Они присели на ступеньку, ожидая, когда сварится картошка и хозяйка позовет их к столу.
— Пойти порыбачить, — сказал хозяин, вдыхая свежий утренний воздух. — На пруду сегодня благодать…
Вдруг того и другого разом подняло с места: они услышали гудок! Роман в испуге, в изумлении поглядел на своего товарища и, как был — без фуражки и без поддевки, — кинулся к заводу.
На площади уже собралась густая толпа. Ворота завода, на которых висело объявление о найме рабочих, были закрыты. У проходной будки стоял пикет.
— Что получилось? — отрывисто спросил Роман. От быстрого бега он раскраснелся, громко и часто дышал.
— Никого мы, Роман, не пропустили, муха не пролетела, — отвечали ему. — Разве через заводоуправление прошло человек до пятка! Не сомневайся, робить некому! А пары развести да гудок пустить — это дело немудреное.
— Ты слушай, что я тебе расскажу, — тихо начал один из рабочих, стоящих в пикете, — ты моего дядю Макара знаешь? В конторе сторожем он.
— Ну?
— Ночесь мне говорил… у них есть один конторщик — старик седой, Баталов Сергей Флегонтович. — Ну, он дяде Макару говорит: пусть, мол, забастовщики держатся! Каждые сутки простоя сколько-то тысяч стоят.
— Еще что?
— Из общества фабрикантов и заводчиков списки пришли, кого нельзя брать на работу. И наши будто им такой же список послали…
Он не договорил. Снова заревел умолкший было гудок.
Роман заметил, что рабочие показывают друг другу на балкон заводоуправления, и сам поглядел туда. На балконе стояли грузный Охлопков в вышитой чесучовой косоворотке и стройный Зборовский в тужурке со светлыми пуговицами.
Охлопков подошел к перилам, оперся на них, широко расставив руки и жмурясь, как от солнца, ждал, когда утихнет гудок.
Наконец гудок умолк.
— Ребята, — начал Охлопков грубым, громким голосом, слышным на всей затихшей и насторожившейся площади, — бросьте дурить, вставайте на работу! Я в последний раз говорю добром! Рассудите: забастовочного фонда у вас нету… недолго профорсите. Мы на уступки не пойдем!
— А мы и подавно! — выкрикнул Роман.
Запрокинув непокрытую голову, он глядел в лицо Охлопкову и улыбался злой, вызывающей улыбкой.
— Ты! — гаркнул Охлопков и перегнулся через перила, будто собираясь броситься вниз. — Опять ты здесь, варнак!.. — Он хлопнул в ладоши: — Эй, взять его! Вот этого… в синей рубахе… крикуна…
Из дверей заводоуправления выбежали несколько полицейских и, придерживая шашки, бросились к Роману.
Забурлила, заколыхалась, закричала толпа и плотной стеной встала перед полицейскими.
Роман исчез.
— Он там! — задыхаясь, кричал Охлопков, указывая пальцем. — Он у памятника!
Полицейские попытались пробраться к памятнику. Но, куда бы они ни сунулись, всюду натыкались на живую стену. Грозная веселость овладела рабочими. Послышался разбойный посвист, улюлюканье. Но все разом стихло при возгласе Романа:
— К порядку, товарищи! Если им нечего больше сказать — разойдемся по домам! Не дадим себя спровоцировать!
К перилам подошел инженер Зборовский.
— Ребята, — сказал он, — одумайтесь! Не верьте своим агитаторам, они ведут вас в пропасть! Порядок незыблем. Ничего вы не добьетесь. Если завтра не выйдете на работу, пеняйте на себя. Найдем других рабочих. Вас сбила с толку агитация!