— Николай Иванович!
— Что? — невинным голосом спросил низенький. — Я вспомнил, что жена заказывала мне купить вермишель… а вам что послышалось?
— Не очень ловко, милейший, — пробурчал высокий. И они опять понизили голоса.
«Алеша… гемофилия… Маклаков и Пуришкевич… спасти самодержавие… Мишель…» — расслышал Роман. Он понимал, что дегенерат, тезка Николая Ивановича, — это царь, Сашетт — его жена. Мишель — великий князь Михаил… Смутно он стал подозревать, что речь идет о готовящемся дворцовом перевороте. По-видимому, слухи докатились и до этих двух господчиков.
«Не спасут вас никакие перевороты!» — И вдруг Роман всем существом почувствовал близость больших событий. Он знал настроение солдат, крестьян, трудовой интеллигенции…
Горячей волной обдало его.
— Эй вы, почтенные!
Оба собеседника враз подняли головы. Они увидели злое, грозное, насмешливое лицо худого, как скелет, солдата, в упор глядевшего на них.
— Что вы? — неуверенно спросил высокий.
Роман не отвечал, продолжал жечь их немигающим взглядом. Ему хотелось сказать, что не поможет самодержавию никакой дворцовый переворот, что трудовой народ сбросит к черту и царя, и всех его наследников и прихвостней. Но сказать это было еще нельзя. С нарочитой грубостью он произнес:
— Вы что тут разоряетесь? Марш отсюда!
Те обменялись тревожными взглядами, высокий пожал плечами. Постепенно стали они подвигаться к двери и вышли на площадку.
Чекарев вернулся из ссылки перед самой Февральской революцией. Перевал, как и вся страна, чутко следил за событиями в Петрограде.
Стачка Девятого января. Демонстрация рабочих и присоединившихся к ним солдат. Забастовка восемнадцатого февраля, перекинувшаяся с Путиловского завода на другие предприятия… Демонстрация трудящихся женщин в международный день работницы… Всеобщая политическая забастовка петроградских рабочих, столкновения с полицией, попытки восстания… Расстрел демонстрации — и новая, еще более могучая революционная волна… Братание с солдатами… Манифест бюро ЦК о вооруженной борьбе против царизма…
Переговорив обо всем этом, Илья и Сергей Чекарев решили, что свержения царизма можно ждать со дня на день. Настают боевые дни. Люди жаждут борьбы.
— Я изголодался по работе! — сказал Чекарев. — Считай меня с этого дня в активе. Пожалуй, я у тебя и остановлюсь пока, чтобы не тратить время на поиски квартиры.
Илья странным, беспокойным взглядом поглядел на него.
— Сережа, — сказал он бережно, точно подготовляя к чему-то. — Я был бы рад, ты знаешь… но ты сам не захочешь… Мария здесь! Она устроилась у Романа…
— Бегу! — просиял Чекарев. — Лечу!
— Подожди, одно слово… Должен предупредить тебя… Беспокоит меня ее здоровье, состояние ее…
— Больна? Лежит?
— Нет, не лежит. Работает. Бросилась в работу, не дает себе отдыха…
Встревоженный Чекарев полетел к Ярковым. Распахнул дверь.
Роман поднялся навстречу, а Фиса застыла на месте, испугавшись его взволнованного вида.
— Где Маруся?
— Она в малухе… Мы просили… она не хочет здесь… Я сбегаю за нею, — заговорили враз Ярковы.
— Потом, потом, прости, Роман, я потом… После обо всем!..
И он исчез так же быстро, как появился.
Роман и Анфиса с недоумением взглянули друг на друга.
— Повидаются, придут сюда, — сказал наконец Роман. — Как приснился!.. Вот чудо…
— Поставь, Фисунька, самовар, — раздался стонущий голос с печки, — картовочек свари…
Мария в черном глухом платье сидела за столом, писала при свете тоненькой восковой церковной свечки, свет которой терялся во мраке закопченной, угрюмой избы. Она не подняла головы, услышав, как открывается дверь, только досадливо пошевелила бровью. Чека- рева поразила ее внешность: волосы коротко острижены, щеки впали, лицо удлинилось, потеряло свежесть… но не это испугало его… Испугало его сдержанно-трагическое выражение — морщинка на лбу, надломленная бровь, сжатые губы.
Он хотел броситься к ней, но что-то удержало его. Задыхаясь от прилива любви, острой жалости, тревоги, он протянул к ней руки, прошептал:
— Это я, Маруся!
Ее точно ударили. Мария откинулась к стене и вперила в мужа дикий, мрачный взгляд. Она раньше не умела глядеть так!
— Не пугайся! Это я, Маруся, — повторил Чекарев и осторожно, сдерживая себя, подошел.
Мария вся как-то насторожилась и, казалось, даже дышать перестала. Не ответила на поцелуй. Высвободилась из объятий, отодвинулась, вытянула руку, как бы отталкивая его.
Деревянным, невыразительным голосом сказала:
— Я — нечистая.
Чекарев не вскрикнул, не пошевелился, бровью не повел… Почувствовал: в груди оборвалось что-то горячее, опустилось… распространился тошнотворный холод. Голову закружило. Он побледнел, закрыл глаза. Мария закричала отчаянно:
— Сережа! Сережа! Сережа!
Но не притронулась к нему.
Она видела, как вместо напугавшей ее бледности по лицу мужа разлилась багровая краска. Он сидел с закрытыми глазами, сжав кулаки, сдерживал тяжелое дыхание — боролся с собой. Мария видела: на виске быстро бьется жилка, точно выстукивает какое-то слово — не то «тяжко-тяжко-тяжко», не то «больно-больно-больно».
— Все равно чистая… всегда… — тихо сказал Чекарев.
И Мария зарыдала, не сдерживаясь больше.
Чекарев бережно поднял ее, положил на постель, встал на колени у кровати. Слезы их и дыхание смешались. Мария прерывистым шепотом рассказала ему все. Не за себя страдал Чекарев. Он с ужасом думал, как пережила это надругательство гордая, чистая Мария.
Чекарев бережно ласкал ее.
— Переживем! Победим и это… воспоминание… Нельзя нам распускаться.
Голос его вздрагивал, и рука дрожала.
— Пойми! Пойми! — рыдала Мария. — Все загажено! Все! Вот ты… самый… самый мой родной… а я боюсь… не могу… быть женой.
Так говорила Мария, и Чекарев понял, что только выдержка, терпение, братская заботливость и полное забвение себя помогут ему вылечить тяжелую душевную рану жены.
Когда он вышел утром из малухи, Роман с удивлением, с тревогой воззрился на него… и долго не мог привыкнуть к его новому облику. Широкие русские черты в одну ночь утратили добродушную мягкость, затвердели. Сквозь привычную усмешку больших глаз глядела суровая печаль.
Среди ночи Роман забарабанил в дверь малухи, закричал, ликуя:
— Вставайте! Вставайте! Революция! Экстренное собрание!
В эту ночь, впервые выйдя из подполья, собрался открыто временный комитет РСДРП, собрал актив, представителей предприятий.
Илья зачитал только что полученные телеграммы о свержении царизма и о Временном правительстве.
Все восторженно зааплодировали и запели «Марсельезу»…
Но вдруг радостное опьянение разбил трезвый, суровый голос Сергея Чекарева:
— Товарищи! Взгляните, каков состав Временного правительства! По пути ли нам с таким правительством? Предстоит суровая, жестокая борьба с буржуазией… с лакействующими партиями… Прежде всего мы должны создать Советы, как в пятом году!
Решили: этой же ночью, не откладывая, провести летучие митинги на заводах, разъяснить рабочим события, подготовить к демонстрации.
Чекарев предложил послать телеграмму высланным депутатам Думы, членам большевистской фракции. Тут же составили текст:
«Перевальский комитет РСДРП просит известить о дне проезда через Перевал. Счастливы будем встретить дорогих товарищей — истинных борцов за народное дело…»
Второго марта все население Перевала вышло на улицы. Возникла «манифестация», как называли еще по старинке торжественное шествие. Еще недавно запретный красный цвет разлился повсюду — знаменами, лозунгами, лентами, повязками… На площадях, на перекрестках шумели митинги.
У обывателей кружились головы; какое разнообразие лозунгов, речей, песен! Все партии вышли из подполья — ораторы говорят каждый о своей партии, агитируют, зовут… один к борьбе против войны, другой — к войне до победы.