У просеки, которую замыкает дикая угловатая гора, остановился бронепоезд белогвардейцев: паровоз, два вагона и платформа. Когда сознание Ильи прояснилось, он понял, что он и еще пять бойцов Коммунистического отряда находятся в кругу белогвардейцев. Краткий бой закончился.
Контуженную голову кружило. Солнечный жар тяжело давил на темя. Блеск рельс резал глаза. Из бронированного металлическими листами вагона кошачьей поступью вышел красивый высокий капитан, небрежно помахивая стеком..
За ним спустился низенький, плешивый офицер с видом бравого служаки.
Высокий сказал:
— Так! Хорошо, «товарищи» коммунисты…
Ни один из пленных не шевельнулся. Солдаты услужливо посшибали с них фуражки.
— Эй ты, курносый, какой части? — весело, зло выкрикнул капитан и ткнул пальцем Брусницына. — Отвечай!
Щуплый Ваня, вытирая пот, шмыгал носом и молчал.
— Ты что, глухонемой? — капитан ожег Ваню стеком, рассек губу. — Отвечать!
Ваня молчал.
— Расстрелять хама!
Ваню повели.
Быстрым взглядом обменялись пленные — точно искра пробежала из глаз в глаза… но каждый понимал, что сопротивляться бессмысленно, когда за руки крепко держат палачи.
— Прощай, Ваня! — с чувством сказал Илья.
Ваня откликнулся издали:
— Прощайте!
Раздался одиночный выстрел.
— Дураки! — весело сказал капитан. — Отказываетесь отвечать! Да я и вопросы-то задаю больше для проформы. Я все знаю! Вы принадлежали к блаженной памяти Коммунистическому отряду… Командир отряда Толкачев, комиссар — Светлаков… Вот он! — изогнувшись, он насмешливо ткнул Илью пальцем в грудь. — Пожалуйте сюда, господин комиссар, побеседуем!
Илья даже не взглянул на него.
В первые минуты пребывания в плену все в нем билось и клокотало… но, убедившись, что бежать невозможно и осталось одно — с достоинством встретить смерть, он сделал усилие и усмирил волнение. Одна мысль захватила его: как поддержать, как приободрить того из товарищей, который ослабеет духом. Но скоро он понял, что об этом заботиться нечего. «С чего я взял, что кто-то раскиснет? Ведь это же лучшие, отборные люди, герои…» Он гордился ими, любил их всем сердцем.
— Замечтались о своих утопиях, господин Светлаков?
— То, о чем я мечтаю, не утопия, — сказал Илья спокойно, — вы в этом скоро убедитесь.
— К сожалению, не могу вам обещать, что вы со временем убедитесь в абсурдности своих «идеалов»… времени у вас остается в обрез, — он взглянул на часы. — Вам остается пребывать на сей земле три минуты. Очень сожалею, что помешал вам прославиться, стать великим человеком, как вы хотели, — издевался капитан.
— Я не стремился стать великим, — сказал Илья, — но я участвовал в великом деле…
— Молчать! Без агитации! — разъярился капитан. — Отзвонил своим языком, паршивец, долой с колокольни! Раз-де-вайсь!
Илья неторопливо разделся, остался в одном белье.
Он опустил глаза, — казалось, разглядывает свои белые ноги с розовыми полосками от складок портянки или зеленую траву под ногами… но он смотрел не видя, сосредоточился на какой-то одной последней важной мысли.
Потом сурово, бесстрашно глянул в направленное на него дуло нагана горящими черными глазами.
— Э, нет! — сказал капитан, опуская наган. — Дешево хочешь отделаться! Мы еще тебя красной звездой украсим!..
Отряд Верхнего завода выступил из Перевала последним.
Роман Ярков на минутку забежал домой — проститься: было условлено, что мать и жена уедут в Ключи.
— Это хорошо, папаша, что ты приехал как раз, говорил он тестю, — а то у меня сердце было не на месте. Забирай к себе мое семейство! Здесь им не жить. Беляки им за меня голову отъедят.
— Не поеду я, сынок, — сказала мать. — Обе-то уедем, весь дом расхитят.
— Опять за то же, мама! Черт с ним, с домом, пусть жгут, хоть с четырех углов, лишь бы вы с Фисунькой целы были.
— Ничего мне не будет! Старо мясо-то не съедят…
Анфиса сказала запальчиво:
— Ты не поедешь, и я не поеду! Что будет, то будет.
— Вот видишь, мать, — упрекнул Роман. — Поупорствуешь— под корень изведут ярковское семейство.
«Значит, не привел бог помереть в своем гнезде, как желалось», — подумала старушка и сказала тихо:
— Ваша воля, не моя… Запрягай, нето, сват, своего Бабая…
Через несколько минут Роман уже был у штаба и стал во главе своего конного батальона.
В городе все неуловимо изменилось.
Чья-то враждебная рука уже успела сорвать с забора обращение Совета с крупными словами наверху: «Мы еще придем!» Город опустел… но за запертыми воротами и дверьми особняков чудилось радостное оживление…
В зале третьего класса на станции Перевал-второй Роман увидел под стражей Зборовского, двух начальников цехов и двух мастеров Верхнего завода. «Заложников взяли», — объяснили ему.
— Пойми, товарищ Дружинин, — вполголоса стал он убеждать командира отряда, — ты на руку буржуазии играешь! Пойдут разговорчики, что, мол, красные увезли на расстрел ни в чем не повинных людей… И на кой черт таскать их за собой? Отпусти, опростай руки у охраны!
— А ты отвечаешь за них? Головой?
— Головой не поручусь, но думаю, что вреда от них немного. Более зловредные остались, только тебе на глаза не попали…
— А черт с ними, пусть все уходят! — сказал вдруг командир, махнув рукой.
Роман подошел к заложникам, которые сидели рядком на станционном деревянном диване с высокой спинкой. Увидев Романа, Зборовский надменно опустил глаза.
— Здравствуйте, Петр Игнатьевич!
Зборовский едва наклонил голову. «Обижается!» — подумал Роман.
— Петр Игнатьевич, — сказал он открытым, доверчивым тоном, — я вас знаю и думаю, вы ни с какой партией не связаны… Одним словом, идите домой, вы свободны… и вы тоже, — кивнул он остальным заложникам.
Зборовский даже порозовел от неожиданности и весь как-то потеплел. Он поднялся, но не спешил уйти.
— Это мы вам обязаны?
— Ничего не мне… Было недоразумение, оплошка…
— Вам! — сказал Зборовский, прощаясь и благодаря Романа крепким рукопожатием. Неожиданно для себя добавил — Желаю счастливо вернуться.
— Спасибо! Постараемся! — бодро ответил Роман и пошел приглядеть за погрузкой коней в теплушки.
Проводив Романа, старушка и необыкновенно молчаливый Ефрем Никитич стали собирать вещи. Анфиса сидела на скамье, безучастно смотрела на эти сборы. Всегда такая энергичная, она и пальцем не шевелила сейчас. Потом, будто проснувшись, сказала:
— Куда столько набираешь, мамонька? Сесть будет некуда.
Но старушке жаль было оставлять вещи «на разграбление»: каждая ложка-плошка нажита тяжелым трудом.
— Складем, сватья, все кухонно в ящик, а ящик спустим в подпол, — говорил Самоуков, видя, что груда вещей грозит занять целый воз.
— Найдут, сват, в подполе!
— Ну, в репну яму положим да засыплем.
— Докопаются!
— Тьфу ты! — рассердился он. — Другие всего лишаются, да помалкивают, виду не подают, а ты… Поди- ка, наши кулаки Кондратовы так над золотом не трясутся, как ты над расколотым горшком!
— Богатому жаль корабля, а бедному кошеля! — о тихим упрямством твердила старуха.
— Ничего этого не надо брать! — вдруг сказала Анфиса, подымаясь с лавки. — Шубы возьмем, одежу — и только. Подумай, мамонька, может, дорогой-то нас и обчистят, об чем спорить?
— Ладно, Фисунька, будь по-твоему: шубы да одежу… одеяла, подушки… Давай ставь самовар. Попьем да поедем с богом… Самовар-то возьмем, сват? Ужели и самовар оставим?
Уселись пить чай.