Купе второго класса украшено было коврами. На столике — букет белых роз, бокалы, коробка дорогих конфет, на полу, в серебряном ведерке, во льду шампанское.
Какой-то незнакомый Вере офицер наполнил бокалы.
— Что можно сказать в этот момент, в лучший момент моей жизни? — сказал Стефанский, глядя в поднятое к нему Катино лицо. — Благодарю мою смелую Катю! Благодарю вас, друзья мои!.. Я молод! Я счастлив! Я влюблен! Выпьем, друзья, здоровье моей молодой жены!
«Выпьем здоровье! — с ужасом думала Вера. — Он, как вампир, высосет из Кати жизнь своими красными губами…»
Верино лицо осунулось, побледнело, но она с вежливым вниманием слушала тосты. Ей было неловко, тесно, душно в этом купе среди веселых офицеров. Было страшно за Катю… А Катя самодовольно сияла.
— Держись крепче! — шепнула она подруге на прощание. — Маме не говори! Не знаешь и не знаешь, где я… Ушла от тебя, мы с тобой поссорились… Хорошо?
…Поезд тронулся. Медленно поплыл вагон. В окне, над букетом белых роз — Катя в белом платье. Обняв ее, стоит улыбающийся Стефанский. Офицеры кричат им вслед веселое «ура» и, шутливо переговариваясь, расходятся. Ошеломленный Сергей Кондратов говорит:
— Вот это да-а! Размах у человека! Вы заметили, Вера, ковры какие дорогие… Умеет человек обставить свое наслаждение!..
За утренним чаем дядя спросил:
— Как вчера повеселилась?
— Да… то есть, нет, не особенно…
— Не обижайся на меня, Верочка, я хочу с тобой серьезно поговорить.
«О Сереже!» — подумала Вера, и сердце у нее екнуло.
— Этот мальчик… Кондратов… я бы на твоем месте подальше от него держался.
— Дядя, почему?
— Страшная у него семья, грубая… нехорошая.
— Но… если… ведь не с семьей мне жить!
И дядя, и племянница перестали есть и громко бренчали серебряными ложками, глядя в упор друг на друга: дядя сочувственно, Вера — растерянно.
— Так вы уж и о браке договорились?
— Нет.
— Умоляю тебя, Верочка, не торопись. Так легко, одним неверным шагом испортить жизнь себе и родителям.
— Ох, знаю, дядя, — отвечала Вера, думая о подруге. — Я, может быть, и совсем замуж не пойду! Поступлю учительницей., буду жить в селе…
— И самое бы хорошее дело!
Они замолчали, вспугнутые резким звонком. Вера хотела бежать — открыть дверь, но старая нянька уже ворчала в прихожей:
— Иду, иду! И что это, как на пожар?..
Вошла Антонина Ивановна.
Она вошла быстрыми шагами, но внешне казалась спокойной… только белая, с черными мушками вуалетка трепетала от порывистого дыхания.
— Где Катя?
Ответа не было.
— Вера! Я тебя спрашиваю.
«Не знаю», — хотела ответить девушка, но мысль, что после такого ответа ей придется лгать, изворачиваться, удержала ее.
— Не могу сказать…
— Что значит «не могу»? — с угрозой спросила Антонина Ивановна. — Ты должна.
— Почему не можешь, Верочка? — спросил Григорий Кузьмич.
— Я дала слово, дядя. Она сама напишет…
Антонина Ивановна села и поднесла руку к глазам, точно у нее закружило голову.
— Она уехала?
Нет ответа.
— Дрянная девчонка! Сводница! — низким мужским голосом проговорила Антонина Ивановна. — Скажу брату — тебя заставят ответить! — И она мстительно щелкнула замком ридикюля.
Григорий Кузьмич поднялся с места.
— Перестаньте, Антонина Ивановна, — серьезно сказал он. — Я понимаю, вам тяжело… но не извольте оскорблять мою племянницу! Этого я не позволю.
— Тогда заставьте ее признаться.
Он грустно и светло улыбнулся.
— Чтобы я… чтобы я принудил юное существо нарушить данное слово? Нет, я не буду этого делать!
— «Юное, чистое», — пренебрежительно повторила Антонина Ивановна, — ах вы, старый вы… идеалист! Вчера это существо и мою дочь видели на извозчике, а порочный мальчишка Кондратов ехал с ними.
— Так и идите к Кондратову, Антонина Ивановна! Идите к нему! Там и угрожайте, и все…
— Дядя!
— Пусть идет к Кондратову, Верочка. Я знаю, ты ничего дурного не сделала… Посудите сами, Антонина Ивановна, — с возмущением сказал он. — Могла ли наша Вера повлиять на такую самостоятельную особу, как ваша Катя? Это она-то?..
Любовно, бережно погладил племянницу по склоненной голове.
Антонина Ивановна встала, выпрямилась, как королева:
— Благодарю, деверь… за урок… за сочувствие… за все!
— А не стоит благодарности! — вспылил вдруг тишайший Григорий Кузьмич и, чтобы не наговорить лишнего, вышел из комнаты.
Вера стала собирать свои вещи, укладывать в чемодан. Она прислушивалась, не зазвенят ли бубенчики под окном.
Расстроенный дядя сидел у стола и тихо говорил:
— Папе передай, пусть газетам не очень верит. Красные наступают, я из верных источников знаю. Летом я обязательно приеду к вам погостить, если… Напиши подробно, в каком состоянии папа… И знай, Верочка, если что с ним случится… знайте обе с мамой: пока я жив, я ваш, мои дорогие! И помни мой совет: подальше от Кондратова!.. Ты и мне не можешь сказать, где эта шальная Катя?
— Могу, — обливаясь слезами раскаяния, отвечала племянница. — Она со Стефанским уехала.
— Боже, боже!.. Несчастная!
— И он женат… сын у него Кате ровесник… и он отвратительный, как вампир…
— Как же ты ее не отговорила?
— Дядя, я так ее просила!! Все так страшно, дядя! Так страшно!.. Вчера… когда мы ехали… арестантов вели… один умер… А у того — розы, шампанское! Как гадко все, дядя, милый… Где-то Ирочка? Илья Михайлович? Может… и они…
— Мы живем в страшное время, Верочка, — ласково сказал дядя. — Таким, как ты да я, горе! Нынче люди должны быть или такими твердолобыми, жестокосердными, как Охлопков, или убежденными, как Илюша… А мы с тобой ни то ни се. Между молотом и наковальней…
Дорога, заросшая ромашкой, полого подымалась к берегу. На берегу стояла виловатая береза: один ствол ввысь, другой — наклонно. В стороне маячил осиновый перелесок — Серебряный колок. На холме виднелось Ключевское. Крест на церкви теплился, как свеча.
К виловатой березе ездили на пикники. Все здесь было знакомо, привычно, как своя комната.
Вера шла пешеходной тропой через Серебряный колок.
Каждый день, отправляясь на прогулку, она ждала встречи с Сергеем. Но ни разу им не удалось встретиться. К Албычевым Сергей не ходил, — может быть, отец запретил ему? Нет! Сам он не искал возможности увидеться… Это было ясно.
На опушке колка Вера остановилась. Отсюда тракт был виден на большом расстоянии вправо-влево. В эти дни над ним не оседая стояла пыль. В сером тумане полз нескончаемый поток беженцев.
На большой улице села пыль стояла до крыш. Улицу невозможно было перейти — ехали в шарабанах, в пролетках, на телегах. Буржуазия со всего Урала хлынула по тракту в Сибирь.
Вера свернула в переулок и задами вышла на берег, открыла садовую калитку своего дома.
В столовой кухарка мыла посуду.
— Папа где?
— Батюшко на дворе, кормушку ладят, — ответила, блеснув белыми зубами, Настя. — Кормушка испорухалась.
— А мама спит?
— Плачет, — шепнула Настя. — Опять в бегство просилась… Батюшко рявкнул на нее, она и плачет.
— Писем не было?
— Почтарь без почты приехал, Верочка, говорят, уж все перервано, скоро красны придут! Ой, страшно, вдруг бой будет? — весело блеснула Настя зубами.
— С кем? Солдат-то ведь здесь нет, Настюша.
Вера вошла во двор.
Отец Петр, починив кормушку, мел двор. В старой шляпе, в вылинявшем подряснике, он медленно двигался, размахивая метлой, как косарь литовкой. Махнув несколько раз, отдыхал, склонив голову. Он стал худ и не по годам стар. Резко выдавались лопатки. Нос, на котором поблескивали очки, стал непомерно большим.
Отец поцеловал Веру, обдав ее привычным ей с детства запахом табака, и снова взялся за метлу.
— Папочка, поедем на Медвежку!