— Да не врите вы, — оборвал отец Петр, — знаю, не маленький.
Фельдшер ушел, оставив бутылочку микстуры.
— Ипекакуанка, она хоть помогает мокроте отделяться, — сказал он Вере. — А больному все же приятнее, когда лекарство подают.
Наступил вечер. Отец не велел закрывать окна и зажигать огонь. Подул ветер. В комнате посвежело.
Больной задремал. В комнате стало совсем темно. Слышно было, как Настя ставила самовар, пила чай, возилась тихо на кухне. Потом она легла и скоро запохрапывала с веселым носовым присвистом. Утомленная мать тоже заснула, не раздеваясь.
— Ты здесь, мила дочь?
— Здесь, папочка! Вот я…
Девушка положила голову на подушку рядом с его головой.
— Ты мою жизнь знаешь, Вера. Сам хлебнул горя… оттого и ненавидел мироедов… а крестьянское сословие любил. Крестьянская жизнь тяжелая, горькая… Крестьянин, мила дочь, мученик! И нет ему облегчения, исхода нету…
Он попросил пить.
— Пожил бы, посмотрел бы, как большевики придут править… Интересно мне… До сих пор люди свое святое… как это?., слово-то? испохабили. Что вышло из учения Христа? Его именем народ мучили!.. А наш брат?.. За кого хочешь иди замуж, только не за поповича и не за кулацкое отродье. Есть ли хоть одна чистая душа среди долгогривых дураков?
— Есть! — с ударением сказала Вера.
— Это ты про меня… а я не был пастырем добрым. Подлость сделал — струсил… не обличил Катовых… побоялся… прикрылся «тайной исповеди»… Сколько раз каялся, что принял сан!
В тоске он тяжело ворочался на постели. С ужасом Вера заметила, что дыхание у него стало отрывистое и затрудненное.
— Кротости, всепрощения во мне не было, — снова раздалось из темноты. И с каким-то вызовом, высоким надтреснутым голосом отец продолжал:
— Да и нужно ли это всепрощение?.. Не нужно оно!
Вера видела его смятение.
— Папа, есть бог? — тихо спросила она, желая заглянуть в самую глубь родной мятежной души.
— Есть! — строго ответил отец. — Всю жизнь верил и умру с верой. Веру мою ты не отымешь!
Он замолчал… забыл о том, что не один. С безысходной тоской, с мучительным призывом вытянул шею и поднял глаза к низкому сумрачному потолку. Белая рука мелькнула в воздухе, творя крест.
Прошептал из глубины души:
— Верую, господи!
И еще тише, еще мучительнее:
— Помоги моему неверию!
И вдруг пришел в исступление: стал кашлять, плеваться, грозил в пространство иссохшим кулаком:
— Зря жил!.. Ушла жизнь!.. Псу под хвост!.. Псу под хвост…
Жена, ничего не понимая спросонья, кинулась к нему, уронила стул:
— Худо тебе? Вера… фельдшера… Петенька… исповедаться?
— Исповедался уж… отстань… — устало распустившись весь на ее руках, сказал отец Петр и отвернулся к стене.
Из ворот тюрьмы вышла партия арестованных.
При первом взгляде могло показаться, что собрали сюда нищих, дряхлых стариков и старух со всего города. У одних — костлявые, у других — неестественно раздутые лица были одинаково по-тюремному бледны, глаза — тусклы. Никто не держался прямо. Почти все носили следы истязаний. Одежда была в лохмотьях, одинаково грязная.
Конвоиры прикладами «выравняли» ряды, и колонна поползла по Сибирскому тракту.
Первой справа в последнем ряду шла иссохшая седая женщина. Длинные волосы перевязаны были у затылка тесемкой. Шла она в порванном черном платье, свободном, как балахон, в башмаках на босу ногу. Левая рука висела на грязной повязке. После недавнего перелома рука срослась неправильно — пальцы, прижатые к ладони, не разгибались.
Так выглядела после трех месяцев тюрьмы Мария Чекарева.
В конце марта Перевальская подпольная организация провалилась, ее предал провокатор. Мария в это время уезжала и только после возвращения узнала о провале. Схватили Якова, который был послан в Перевал Андреем (Свердловым) и несколько месяцев руководил всей работой. Арестовали старую большевичку Оттоновну, весь комитет. Пятерки на предприятиях уцелели только потому, что провокатор не успел вынюхать их, — надеялся, что под пытками члены комитета расскажут все. Он просчитался.
Мария легко восстановила связи с заводами, — ведь она лично знала старых подпольщиков. Провели собрание, выбрали временный комитет. Комитет счел святым долгом прежде всего организовать побег товарищей: медлить с этим было нельзя, им угрожал расстрел.
Связь с заключенными установили через сестру одного из уголовников, который убил солдата, обесчестившего его жену. Сестра передавала записки и поручения брату, а тот — в камеру политических. Она должна была немедленно известить Марию, как только будет вынесен приговор. По дороге к месту казни (тогда казнили всех за кладбищем, в лесу) можно будет напасть и отбить осужденных.
Уже создана была группа, роздано оружие… Все расстроилось только из-за того, что на несколько дней запретили свидания с уголовными.
Вскоре арестовали и Марию.
Кто ее выдал, осталось неизвестным.
Она не назвала своего настоящего имени. На очной ставке Баринова опознала ее, но Мария продолжала твердить: «Я мещанка города Твери, Ольга Назаровна Луговая, жена прапорщика». Были очные ставки с другими заключенными, соратниками ее по подпольной работе. Ни она их, ни они ее «не узнали». Степка Ерохин, к счастью, в лицо ее не знал. Боялась Мария появления Солодковского, но того, по-видимому, не было в городе.
Так и осталось под сомнением, кто она. В тюремных списках значилось: Луговая — Чекарева.
Мария попала в страшный ерохинский застенок, и только через два месяца ее перевели в городскую тюрьму.
На допросы ерохинцы водили по ночам. На расстрел — тоже. Поэтому, когда вызывали из камеры, заключенный не знал, на казнь его ведут или на новые муки. Допросы всегда сопровождались пытками.
Уже входя в комнату «следователя», Мария знала, что неопрятный человек с бабьим лицом будет задавать одни и те же вопросы: «Ты большевичка? Ты участвовала в расстреле августейшего семейства? Назови соучастников!» Не только всех мужчин, но и женщин, начиная с жены военкома Лёзова, кончая сторожихой райсовета Павловой, он спрашивал об этом, — всем старался «пришить» участие в расстреле Романовых.
Вопросы он задавал скучным голосом и так же скучно приказывал:
— Разложить…
Пороли всегда до обморока.
Самый страшный допрос был в присутствии Ерохина. В ту ночь ей стали втыкать булавки под ногти.
Это ни с чем не сравнимая мука… Одно желание — умереть, перестать чувствовать.
Палачи давали передышку:
— Будешь, стерва, говорить?
«Говорить?!» — Марию приводило в отчаяние уже то, что она не может сдержаться, не кричать… Говорить она не стала бы, даже если бы ей все пальцы отрезали!
Степка Ерохин стал выворачивать руки.
«Умираю…» — подумала с облегчением Мария.
Очнулась она в камере.
Больше ее не вызывали. Измученное тело отдыхало. Боль в раздутых багровых пальцах и в переломе день ото дня тишала… но душевным мукам не было конца.
Как-то перед утром возвратилась «с допроса» в камеру Поля — общая любимица, шестнадцатилетняя девочка, сидевшая за отца-красноармейца… вошла, рухнула на нары и завыла… ее изнасиловали ерохинцы.
Вскоре увели на расстрел жену комиссара Лёзова. В ту же ночь мать ее сошла с ума. В мертвой тишине камеры послышалось вдруг пение… свадебной песни. Старушка падала — «хлесталась» на нары, как невеста на стол, и причитала визгливым голосом:
— Ой! Не щиплите, гуси серые! — взвизгивала старуха, защищая руками избитое тело.
— К стеночке? — вдруг, точно опомнившись, спросила она и обвела взглядом плачущих женщин. — Это Лизу-то? Лизу-то? Рожоную?