— А кто исполнять будет?
— Все.
Болотный, насупившись, теребил бороду, потом попросил:
— А ну, еще раз перечисли. — Снова задумался и только после этого одобрил: — А ведь ничего не скажешь, дело! — и, вставая, заявил: — Ну, пойду людям скажу.
Не все еще, видать, знают.
— Валяй, валяй, агитируй, — одобрил Парамонов. — Только смотри не привирай чего лишнего.
— Разве я брехун?
— А вот когда постановили на сдельщину работать, ты что говорил? Будто, кто норму не выдаст, из шахты не выпустят.
— Так это я от себя придумал.
— Нельзя самовольствовать. Пришел бы в Совет, обсудили.
— Разговорщики вы, вот кто! — рассердился Болотный и ушел, с силой хлопнув сколоченной из горбылей дверью.
Парамонов сказал про Болотного:
— У Тихона в костях больше мозга, чем у другого в башке, — и стал горячо объяснять: — Не хватало породы для закладки пространства, а маркшейдер запретил на старых выработках стойки выбивать в целях обрушения породы — горной мельницей такое дело называется. Говорил: трещиноватая кровля, не успеют люди повыскакивать. Тихон полез в выработки, поснимал дверные оклады и часть крепи, после бревно поперек штрека положил, обвязал с краев двумя канатами, притащил концы в укрытие и оттуда велел ребятам канаты дергать. Ну и свалили стойки и даже успели бревном их сгрести до того, как обвал породы начался. Пустил, выходит, горную мельницу на полный ход. А то пришлось бы, как маркшейдер приказывал, с террикона обратно в шахту породу качать или снова по-камерному пласт разрабатывать. Тысячи пудов уголька в целиках губить. Выходит, сэкономил Тихон силы, здоровье и деньги.
Когда Болотный заставал в землянке Парамонова, он забывал о Тиме и начинал сердито, громко ругаться.
И Тиме было непонятно, как в этом потоке ругательских слов Парамонов находил что-то важное для себя и почтительно говорил Болотному:
— Вы, Тихон Иванович, не надрывайтесь. Верно, можно откатку на канате наладить. Поставим шкивок на паровичке, и пускай тягает. И камеронщика сменим. Надо на это место партийного поставить. Если насосы кто повредит, захлебнется шахта по весне грунтовой водой.
Это ты в точку бьешь.
Словно два человека жили в Болотном: один — добрый, неспешный, заботливый, хоть и говорит всегда злым голосом; другой — бешено нетерпеливый, с жгучими бранными словами кидающийся на людей. И казалось, он ненавидит и презирает их за непонятливость, нерадивость. А когда с ним соглашались и благодарили за совет, только небрежно махал рукой.
ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ
Пока Тима болел, Анисим ухаживал за ним с угрюмой старательностью. Поил малиновым отваром, растирал плечи и грудь ветошкой, окуная ее в горячий рассол. Закутав одеялом из заячьих шкурок, садился возле топчана и, нахмурившись, озабоченно сообщал:
— Как на ноги вскочишь, в шахту поведу. У нас шахта богатая. Потолочными уступами разрабатывают. Уголек, как чугун, твердый. Дашь кайлом, искрит аж. — Сердился: — Ты слушай, слушай, а на пот тужься, через пот вся простуда наружу выпаривается. — Спрашивал деловито: — Ты в городе при молодежи состоял? У нас социалистический союз для подростков при Партийном клубе открыли. Алеша Супырин — председатель. Он мне отпуск ради гостя дал. Выхожу тебя, доложусь и снова к своей команде пристану. Мы все, кто обиженные по увольнению, собрались гуртом и шахтенку старую, выработанную, прошарили всю насквозь, пропластики угольные нашли, будем, значит, рубать потихоньку. Такое постановление. А Дуська от нас читалкой и библиотекой заветующая. Мы газетки, книги только про одну политику вслух читаем. — Произнес важно: — Считаемся подручными большевиков. Поэтому и дали нам закуток в самом Партийном клубе. Хочешь, я тебя со знаменитейшим у пас человеком познакомлю? Его вся Россия почитает. Хозяин писателя Горького, понял — кто?
— Горького я знаю, — похвастался Тима. — Хочешь, наизусть скажу песню про Сокола?
— Это и Дуська может. А вот хозяина над ним знаешь?
— Нет, — честно сознался Тима.
— Деренков его фамилия. Ты смотри, шапку перед ним скинь, ежели встретишь. Мы все скидаем. Он здесь лавку мелочную содержит. Важный старик.
— А за что я шапку буду перед лавочником вашим снимать? — удивился Тима.
— Он не простой лавочник. Он особый. В Казани крендельным заведением владел. У него сам Максим Горький как простой рабочий человек хлебопеком служил.
— Мало ли что ваш Деренков Горького знал! Все-таки он лавочник, задиристо сказал Тима.
— В том, что Горький на него работал, Деренков вовсе не виноват, горячо заявил Анисим. — Он же не знал про то, что он не пекарь, а Горький — писатель всех книг. Дивился уму, и все. А после, когда узнал, что за пекарь у него служил, стал все книги его собирать и еще другие. У него в помещении за лавкой книги на полках, а вот как в полугодовщину революции его почествовали, в Партийный клуб все книги пожертвовал. Вот те и лавочник! Забежишь в лавку к нему, станешь где в сторонке, глядишь на него, а глаза у Деренкова, как у коня шахтерского, уже с сизой поволокой, плохо видят, лицо ровно из рыбьего мяса — бескровное, руки водянкой набухшие, шея обмотана теплым платком. Сидит у печки с дверкой раскрытой и дремлет. А ты на него глядишь и думаешь, как он, значит, самолично Горького видел.
А он спит у печки и ничего о себе не воображает. Ребята, которые в ревбатальонах уходили Корнилова бить, или в Иркутск юнкеров крушить, или банду Семенова в Забайкалье трепать, — все, идя на смертный бой, к Деренкову заходили прощаться. А ты его эксплуататором обозвал.
Сразу видать — с уезда, не понимаешь шахтерской гордости.
Вот Сухожилии из Москвы недавно вернулся, где на большевистском съезде вместе с Лениным голос подавал за всякие постановления и по записке Ленина с учеными беседовал. Зазывал их тут разведку вести новых залежей угля, чтобы нам завод поставили. И Ленин его за такое одобрил. И всем он на митинге руку свою показывал, которую ему Ленин за это пожал. А ты про шахтеров такие слова сказал: "Лавочнику кланяются!" Эх ты, уездный.
Слушая Анисима, Тима чувствовал себя неловко. Не зная, как оправдаться, взволнованный и несчастный, он бормотал:
— Ну что ты злишься! Я же не знал. Это совсем другое дело.
Заметив, что крупный пот заливает глаза Тимы, Анисим, остыв сердцем, сказал уже добродушно:
— Ага, прошибло! Значит, выходит простуда, — и, подтыкая заячье одеяло, посоветовал: — Только ты посвободнее тело развали, чтобы кожа в натяжке не была.
Выпаришься как следует, а завтра, глядишь, полегчает.
Действительно, на следующий день Тима чувствовал себя лучше. Но Парамонов запретил ему вставать до времени с постели и укоризненно сказал Анисиму:
— Ты гостя зря не тормошп, полегче с припарками, а то обратно болезнь вгонишь.
Парамонов обычно приходил домой поздно. Неслышно раздевшись, усаживался за стол, подперев щеки кулаками, принимался за чтение, часто вздыхая над непонятными местами. Утром жалобно говорил Марфе, указывая на книгу с торчащими из страниц закладками:
— Видала, вон сколько мест, где понять не мог! — Потом шепотом спрашивал: — Как гость у нас, ничего?
Ты корми его лучше.
— Болотный ему карасишек в ведерке принес. В тайгу он после упряжки бегал и из тины нагреб бреднем. Не любит он холодной воды, а полез. Понравился ему комиссар по здоровью — за баню. Силки на куропаток поставил на елани: говорит, вместо курятины сойдут больному.
Папа приходил в самое неожиданное время. И каждый раз виновато говорил:
— Ты уж извини, Тимофей, просто вздохнуть некогда.
Ну, как тебе тут? — и, не дожидаясь ответа, клал ему под мышку термометр. Предупреждал строго: — Пожалуйста, не вырони. А то на весь поселок единственный. Недели через две откроем больницу на двадцать коек. Фельдшер Фирин приехал. Вот и персонал. А доктор Знаменский — отличный медик. Поправится, возглавит больницу.
— Ты где живешь? — спрашивал Тима.
Папа сконфуженно шутил:
— Пользуюсь амбулаторно ночлегом — иногда в Партийном клубе, иногда в бараке у шахтеров. Без тебя, знаешь, не стоит место постоянного жительства выбирать.