Науруз медленно, точно выплывая из тысячеверстной глубины, приходил в себя. Пахло старыми книгами, мышами и той особенной тухловатой прогорклостью, которая возникает в тех помещениях при мечети, где в течение многих лет складываются приношения верующих, и Науруз понял наконец, что он находится при мечети.
Мечеть — это означало возвращение вспять, и он вернулся вспять, в те сумрачные времена своего детства, когда он жил и учился в доме при мечети. Но он вернулся туда не один, его как-то непостижимо сопровождала та, которая держала руки под его головой…
— Нафисат!..
Ему казалось, что он воскликнул на весь мир это светлое имя, но он простонал сквозь стиснутые зубы. И едва он простонал, Нафисат вдруг скрылась, как при пробуждении тает в руке вещь, которую только что видел во сне…
— Нафисат! — простонал он еще раз. Нет, ее не стало больше с ним.
Он вдруг осознал себя. Схватился за грудь, ища ладанку — ладанки не было. И он с ужасом припомнил, что ее снимали с его шеи. Как и где, он не знал, но такое ощущение оставалось.
«Что ж это? Где я?» Запах был как в комнате при мечети, и маленькое окошко было высоко. Раз при мечети — значит у врагов. Он вдруг вспомнил, как прыгнул с поезда. Беззащитный, потерявший сознание, заточен он в какую-то мечеть. Науруз с силой рванулся с места, молнии боли вновь пронизали его, и он снова исчез, потерял себя.
Айбениз, услышав, как он произнес женское имя, обольстительное, нежное, чужое имя — Нафисат, сразу очнулась. Слезы заполнили ее глаза, похоже было, что ее грубо пробудили, и сон, который вот-вот готов был воплотиться в счастливую жизнь, вдруг отлетел. Ей показалось, что она грубо высмеяна, оскорблена, и, отняв руки от головы Науруза, Айбениз выбежала из комнаты.
Комната эта была с западной стороны мечети, вделана в округло-каменное тело ее. Айбениз стремительно перебежала через двор. Ее всхлип, мимолетный бег и привлекли внимание мистера Седжера. Вбежав в ту часть длинного двухэтажного здания, окружавшего мечеть, которую занимал дедушка Авез, Айбениз устремилась не на женскую половину, к бабушке, а на половину деда: ей хотелось скорее отыскать своего отца. Она пробежала по галерее, где пахло масляными красками и где лунный свет выхватывал доски, куски холста, — здесь была мастерская деда. Во второй, темной комнате помещалась его библиотека. Айбениз миновала ее. Из третьей комнаты, из-под двери, плотно закрытой, виднелся свет. Она вбежала туда. Большой письменный стол был темен, в углу, на низенькой софе, сидели дед и отец, керосиновая лампа стояла возле них на низеньком столике. Оба сразу подняли на нее встревоженные и строгие глаза.
«Что же это я сделала? — опомнившись, подумала вдруг Айбениз. — Разве можно было бросить его одного?»
— Что случилось? Айбениз, что с тобой? — спросили оба — дед и отец.
— Он заговорил, — ответила она еле слышно.
— Что он сказал? Он в себя пришел?
— Какое-то имя.
— Кого он назвал? Может быть, Буниата? Или Кази-Мамеда? — спросил дед.
— Не разобрала я, — ответила Айбениз краснея. — Я к нему вернусь.
— Ты выглядишь так, точно лихорадку перенесла. Что скажу я маме? — проговорил отец. — Сядь, отдохни.
— Он там один.
— Тебя бабушка сменит, она и то все время беспокоится о тебе, — сказал отец и быстро вышел из комнаты.
Дед держал в руках ту самую бумагу, которую нашли в ладанке на груди джигита, но сейчас на ней было что-то написано желтоватыми и, кажется, русскими буквами. Дед перехватил ее взгляд.
— Вот для того, чтобы бумага эта не попала в руки полицейских и охранников, он прыгнул с поезда, не побоявшись смерти. В Баку, к людям, продолжающим борьбу против самодержавия и гнета, должна быть доставлена эта бумага. Приляг, Айбениз, отдохни, через час вы уедете: в доме моем находятся люди, которых следует опасаться, — этот не ведомый никому англичанин и Мадат, бакинский богач, хозяин нефтепромыслов.
— А что станет с джигитом? — чуть слышно спросила Айбениз.
Старый Авез долго молчал, склонив голову.
— Увозить его нельзя — это грозит его жизни, ему еще долгое время нужно лежать спокойно. Мой дом небезопасен. Но что делать? Иного выхода нет, он будет лежать у нас.
— Но если здесь небезопасно, так лучше, может быть, нам его увезти, — сказала Айбениз и подняла на деда глаза.
Старику показалось, что он говорит совсем не с внучкой своей, а со взрослой девушкой — таким неожиданно ярким огнем сверкнули ее черные глаза.