— Нет! Я не пойду против своей партии и правительства, как этот предатель-убийца. Я не буду служить вам — варварам, убившим только что родившегося младенца и замучавшим ни в чем не повинную мать. Не могу! Не могу!
— Движимые ненавистью к вероотступнику, мы, конечно, немного перестарались и под горячую руку допустили промах — оборвали жизнь матери и младенца. Но ты не тревожься. Я же сказал: тебе мы зла не причиним. А я не последний человек в желтом воинстве. Я не лгу тебе. Выслушай и следуй моим словам. Я думал о твоем отце. Он был ученым человеком. Его оклеветали, и он погиб. Мне жаль тебя. И я подумал, что мы могли бы воспользоваться твоими знаниями, мы вернем тебя с пути чужой веры на путь благочестия. Я повторяю, убийц мы можем найти, врачей — нет. Мы сделаем тебя доктором желтой армии. Ламы-наставники провозгласят тебя воплощением бога медицины.
Цэцгэ гордо выпрямилась.
— Никогда не бывать этому! — гневно воскликнула она. — Вы изверги, вы чудовища… Вы думаете, что ваши кровавые злодеяния помогут вам вернуть прошлое. Народ вас сотрет с лица земли. Народно-революционная партия непобедима!
— Ах вот как! Ты в наших руках и отказываешься повиноваться! Разденьте и выпорите ее хорошенько, чтобы она стала покорнее.
Рябой сорвал с Цэцгэ дэл. Обезумев от ненависти, девушка отбивалась, кусала палачам руки, била коленками. Ей удалось ударить головой в глаз ламе-палачу, тот взревел от ярости и ударом ножа отсек ей грудь. Цэцгэ упала, подкошенная болью.
— Э-э-э, зря поторопился! Испортил нужного нам человека. Верно говорят — оплошность сперва, раскаяние потом. Я хотел только припугнуть ее, а ты… — укоризненно качал головой главарь. — Кончено теперь дело. — Он присел около потерявшей сознание девушки, пытаясь ее разорванной рубашкой заткнуть рану, из которой ключом била кровь.
Почувствовав прикосновение грубых пальцев ламы, Цэцгэ пришла в себя. Собрав последние силы, она оттолкнула ламу.
— Подлые убийцы! — крикнула она звенящим голосом. Захлебнетесь вы в нашей крови. Никакое воинство вашего злобного Гэсэр-хана не спасет вас от народной кары. Да здравствует Народно-революционная партия!
— Вырвите сердце у этой красной суки! — прохрипел главарь.
Ламы снова накинулись на девушку.
Над широкой степью поднималось солнце. Его косые лучи скользнули по лужам запекшейся крови, осветили растерзанные трупы. В маленьком загоне сиротливо мычали телята. Около них столпились недоенные коровы. От стада отделился огромный бык и, подойдя к юрте, настороженно обнюхал трупы. Шерсть на загривке у него вздыбилась. Он низко опустил огромную голову и заревел. Бык бешено рыл землю передней ногой. Коровы, почуяв запах крови, протяжно, жалобно замычали. Эхо разнеслось над степью, залитой утренним солнцем.
XX
Тень минувшего
Зеркало из бронзы, серебра, стекла отражает лицо, зеркало памяти отражает минувшее.
Народная пословица
Оглянись кругом — неоглядная степь без конца и края. Она жарко дышит полуденным зноем. В дрожащем мареве призрачными кажутся стада джейранов. Головки житняка жадно тянутся вверх, к солнцу. Сочный пырей темнеет густой веленью. Покачиваются лохматые метелки ковыля. Резкие запахи богородской травы и полыни перебивают нежный аромат стенного разнотравья. Распластав крылья, в высоком небе кружат коршуны. Большекрылые черные аисты стайкой летят куда-то.
Разморенная жарой, Цэрэн ехала шагом, поднимаясь на перевал. Впереди показался какой-то всадник со спущенным с правого плеча дэлом. Она сразу узнала его — Дуйнхар! Вспомнилось, как заставлял он Ширчина отдать ему приглянувшегося иноходца.
Немало времени минуло с той поры, сколько событии и перемен произошло! Взять хотя бы бунт лам против народной власти. К этому мятежу оказались причастными многие покровители Дуйнхара в аймаке и в Улан-Баторе. Да и у самого бывшего председателя бага рыльце оказалось в пушку. Он лет пять пропадал где-то. "Уехал перевоспитываться", — шутили скотоводы. Этой весной он вернулся, но его трудно было узнать: постарел, похудел, приторная улыбка не сходила с лица. Со всеми, на кого раньше и не смотрел, теперь он любезно раскланивается.
"Сейчас опять начнет лебезить", — с отвращением подумала Цэрэн. И верно. Дуйнхар издали закивал, растягивая свой беззубый рот в фальшивой улыбке. А подъехал поближе — засыпал любезностями.
— Что поделывает Ширчин-гуай? Здоровы ли вы? В порядке ли скот? Хорошо ли прошло лето на пастбище? Что слышно нового?
Дуйнхар заискивающе заглядывал в лицо Цэрэн. Выгоревшая на солнце войлочная шляпа съехала на затылок, обнажив потный шишковатый лоб.
— Ширчин — с табунами, мне ничего не делается, ничего нового не слышно, скот здоров, — отвечала односложно Цэрэн, стараясь не ехать с подветренной стороны — от грубых сапог Дуйнхара несло нестерпимой вонью застарелого пота.
— Мы теперь кочуем почти рядом с вами. Будет случай — заезжайте к нам, жена будет вам рада. Соседи должны жить душа в душу. Сказал бы "добро пожаловать", да так принято говорить у нойонов, а я их язык не уважаю. Хе-хе-хе! — Дуйнхар рассмеялся.
— А с богачами да с чиновниками-феодалами дружить вроде не боитесь? — не удержалась, чтобы не поддеть его, Цэрэн.
— Что вы, что вы, да разрази меня гром, чтобы я теперь… Мне ведь тогда левые уклонисты голову вскружили, и я был вынужден выполнять их распоряжения как председатель бага. Да и что с меня спрашивать, в политике я тогда неважно разбирался. А вот теперь маршал Чойбалсан раскрыл всю их тактику и философию, можно сказать, глаза нам всем открыл.
Уловив, что его "ученая" речь не производит на Цэрэн никакого впечатления, Дуйнхар переменил тон и начал заискивающе просить:
— Так заезжайте к нам! Может, сейчас завернете? Я бы вас проводил…
— Потом как-нибудь, некогда сейчас, надо домой скорее. Дочку одну оставила домовничать, неспокойно на душе, — ответила Цэрэн и повернула коня к дому.
Дуйнхар по-военному приложил пальцы к правому виску, зло стегнул коня нагайкой и крупной рысью поскакал под гору.
"Странный человек! — неприязненно думала Цэрэн. — Все еще пытается пыль в глаза пускать простым людям. И ведь он не один такой".
Цэрэн поднялась на перевал, соскочила с коня и уселась около древнего обо отдохнуть. В прежние времена путники, проезжая здесь, в почитание местных духов клали на обо камни и монеты.
Навстречу Цэрэн поднимался всадник с ружьем за плечами. Приблизившись, всадник спешился, поздоровался и, подсев, спросил:
— Откуда путь держишь, дочка?
— Из кооператива, дедушка Шараб. Кое-что купить надо было. А вы куда это собрались?
— Сват мой волка выследил. Еду к нему, утром отправимся на охоту. Вчера вечером сын приезжал с сенокоса. План у них в этом году громадный. А сенокосилки какие Советский Союз прислал! На сенокосных станциях советские люди научили наших косить и метать стога. А ведь что раньше ламы нам твердили? И землю пахать, и сено косить, видишь ли, нельзя — духи земли рассердятся, вредить начнут — темные времена были. Не зря говорится: старое лишь на подметки годится, а новое звездочкой горит.
Шараб вытащил из-за голенища трубку и закурил.
— Народ теперь не тот стал, — продолжал он. — Партия открыла аратам глаза. Хотели было ламы к старому повернуть, да не вышло. Не хватило у них соображения, что народ-то теперь поумнел, партии верит, за свою власть горой стоит, о молодом поколении думает. Да, время богдо и всех прочих святых прошло. Я потерял в них веру еще до революции, ты еще маленькой тогда была.
— Расскажите, дядя Шараб, как это было, — попросила Цэрэн. Она любила послушать бывалого старика. Шараб не раз с караванами до далекого Кукунора и Пекина доходил.
— А вот как. Хоть людям в старину и не всегда удавалось находить правильный путь, но жизнь-то заставляла до многого своим умом доходить. Мой отец был знаменитым охотником и местных лам не особенно жаловал. Потому что видел, как живут в монастырях святые отцы. Нара-нанчен-хутухту он терпеть не мог. Увидит его в степи с послушниками — в сторону свернет. Как-то, когда я уже подрос, он рассказал мне одну историю. Еще при маньчжурском императоре Гуан-сюе дело было. Нара-нанчен ехал по Улясутаю в фаэтоне в обнимку со шлюхой, пьяный. А везли святого отца пять голых проституток. Даже сам улясу-тайский наместник маньчжурского императора был сконфужен. Но ламы постарались замять этот неслыханный скандал. Они распустили слух, что все это, видите ли, померещилось грешным людям. По их мудреному толкованию выходило, что все это безобразие было чудом, которое святой творил на пользу религии и всего живого на земле. Они толковали, что у грешников глаза водянистые и видят они не то, что остальные. Услышал это отец и плюнул в сердцах. На охоте глаз его никогда не обманывал, в степи читал он каждый след, как по книге, а тут вдруг говорят, что глаза его видят не то, что есть на самом деле. С тех пор по всей Северной Монголии для отца остались только два святых: богдо-гэгэн и его учитель Ензон-хамба.