— Вы куда сейчас, Ширчин-гуай? — спросил Рабдандорж.
— Надо скорее домой ехать.
Он вышел из юрты, подтянул подпруги, перекинул через седло переметную суму, отвязал вьючного коня и спорой рысью тронулся в обратный путь.
Дневной зной сменился вечерней прохладой. Ловя насекомых, спугнутых с травы, ласточки, как черные молнии, резали крыльями воздух. Чтобы дать коням передышку, Ширчин переходил то с галопа на рысь, то с рыси на шаг и, не переставая, думал о войне, которая разразилась так неожиданно. "Что теперь будут делать японцы? Зашевелятся снова или выжидать будут? Пока война не закончится, о возвращении сыновей нечего и думать. Работать надо теперь нам, старикам. И за себя и за сыновей!" — раздумывал Ширчин, понукая коня.
Когда он подъезжал к стойбищу Восточной бабушки, солнце уже садилось. Как всегда, собаки с лаем бросились навстречу. Старушка шла от загона к юрте.
— Что нового, сынок?
— Война началась, бабушка, — сказал Ширчин.
— Война? С кем же это? — всполошилась старушка. — Неужто опять японцы-лиходеи напали?
— На Советский Союз напали немецкие фашисты, — не слезая с коня, ответил Ширчин.
— Ах они изверги! — воскликнула бабушка. — Что ж это они, а? Ну, видно, на свою черную голову погибель накликают. Нет такой силы, которая одолела бы Советский Союз. Жаль только, много пароду поляжет. Ну а мы чем же поможем Советской стране? Что говорят в сомоне?
Ширчин рассказал старухе все, что знал.
— Маршал призывает нас помочь советскому народу всем, чем можем.
— Правильно! Мы должны помочь всем, что у нас есть. Советский народ помог нам проложить путь к счастливой жизни, мы живем счастливо благодаря ему и нашей партии. Наши стада тучны, нам есть чем помочь советскому народу. Хоть кочуем мы и далеко от поля битвы, по она и нас касается. Мы будем работать еще лучше. Поезжай, сыпок, не стану больше задерживать тебя, — напутствовала Ширчина Восточная бабушка.
Все обитатели небольшого стойбища, все невестки и внуки собрались около бабки. Страшная весть поразила их.
Ширчин, как того требовало приличие, с места тронул шагом. Но как только стойбище осталось за увалом, он привстал на стременах и погнал коня галопом. Солнце скрылось за грядой синеющих вдали гор. Степь сразу потемнела, резче обозначились тени в ложбинах. Отливающие сверху фиолетовым цветом плоские перистые облака загорелись снизу пурпуром. В примолкшей степи то здесь, то там слышались лишь голоса пищух. Это они предупреждали друг друга о приближении всадника. Багрянец заката медленно бледнел. Над потемневшей степью спускались сумерки. Пряный сухой воздух, напоенный ароматом степных цветов, свежел. На темно-синем небе проступали звезды.
Подъезжая к стойбищу, Ширчин заметил, что в юрте зажгли свет. Чуткая, как хорек, Цэрэн, едва услышав стук копыт, поднялась и зажгла свечу.
За ужином Ширчин рассказал Цэрэн о войне.
Цэрэн взволнованно заговорила:
— Надо отдать все наши ценности, мои серебряные украшения для волос и золотую чашу, десять серебряных юаньшикаев и припасенное для Ленинмы золотое кольцо. Да и лошадей и овец надо будет дать от всех нас. Верно?
— Хорошие твои слова, и я так же думаю. — проговорил Ширчин.
— А как же иначе? Спокойно озеро — спокойны и птицы озерные. Судьба советского народа — наша судьба, значит, его горести и радости — наши горести и радости.
Движение помощи Красной Армии стало в Монголии поистине всенародным. Тысячи женщин в кружках рукоделия учились вязать теплые вещи для красноармейцев. Осенью, во время стрижки овец, скотоводы, свято выполняя наказ маршала Чойбалсана "Все для фронта, все для победы Красной Армии!", старательно собирали каждый клочок шерсти.
Чистый сердцем монгольский народ жил думами о фронте, о Красной Армии. На полях гигантских битв отстаивала она будущее человечества. Каждый скотовод знал: советский народ, его армия ведут справедливую войну, защищают цивилизацию, гуманность, человеческое достоинство, мир и свободу пародов от опасного фашистского "нового порядка". Днем и ночью мыслями монголы были с советскими людьми. Чтобы узнать фронтовые вести, скотоводы скакали к телеграфу за десятки километров. Газеты стали нужны как воздух, их передавали из рук в руки. Сводки Совинформбюро зачитывались до дыр.
Осенью по всей стране — во всех багах и сомонах — состоялись совещания скотоводов. Самым достойным присваивали почетное звание лучшего скотовода бага, сомона, аймака.
В баге Ширчина скотоводы собрались в стойбище Восточной бабушки. День выдался ясный, погожий. Прямо под открытым небом были разостланы кошмы. Скотоводы расселись широким кругом. Перед низеньким резным столиком лицом к югу сидели председатель бага старых! Шараб и старый партиец Самбу. Его длинные пушистые усы, густые брови и седые, коротко остриженные волосы подчеркивали темпо-бронзовый загар.
Женщины уселись на восточной стороне, мужчины — на западной. Здесь каждый знал, кто что делает, зияли настоящую цену каждому работнику. Война сурово проверяла каждого. Народ вырос на целую голову с тех пор, как началась война. Люди стали строже к себе. Все, что раньше не замечалось, теперь подвергалось суровой, нелицеприятной критике. Особенно доставалось лодырям, спекулянтам, людям с нечистой совестью. Правда, не так уж много их оказалось в баге, но и одна паршивая овца стадо портит. Их так лихо прочистили на совещании, что они от стыда не знали, куда глаза спрятать.
Как только открылись прения по докладу председателя бага, слово взяла Восточная бабушка. Оглядев собравшихся, она остановила свой взгляд на Дуйнхаре.
— У правды железное лицо, — начала свою речь Восточная бабушка. — Хочется мне здесь перед всеми вами сказать несколько горьких слов Дуйнхару. Послушать его, так во всей поднебесной нет слуги народной власти, равного ему. А присмотритесь, добрые люди, к его делам, и вы увидите, что рот его говорит одно, а руки делают совсем другое. Начнем по порядку. Шерсть государству не сдал, спекулирует скотом — нажиться спешит на войне. Сам зло сеет да еще и народу мешает добро творить. Когда люди повели коней в приемную комиссию на продажу, чтобы Красной Армии помочь, что, вы думаете, Дуйнхар говорил? Пусть, говорит, лучше коней волки сожрут, чем посылать их на фронт. Скажи, говорил ты такую гадость?
Дуйнхар покраснел.
— Я не подумавши, спьяну сболтнул, — пробормотал он.
— Ты не юли. Что у трезвого на уме, у пьяного — на языке, — донимала его Восточная бабушка. — Дуйнхар всех нас опозорил. Неужели мы это и дальше будем терпеть? Да грош нам цепа будет, если мы всем багом не справимся с ним! Если ты не с нами, значит, против нас — вот что мы должны ему сказать!
Восточную бабушку горячо поддержал Самбу.
— Я предлагаю вынести Дуйнхару и всем подобным лодырям суровое общественное порицание и в постановлении перечислить их всех по именам.
Со всех сторон закричали:
— Правильно, правильно! А когда будут читать постановление, пусть они выслушают его стоя.
Дуйнхар вскочил, как на пружинах.
— Хорошо.
Старый цирик Ендон дернул его за плечо.
— Да ты посиди. Успеешь еще постоять. Постановление-то ведь еще не зачитывают! А бабкины слова навек запомни.
Неожиданно подняла руку тетушка Баджи.
— Дайте и мне слово сказать!
— Говори, — откликнулся председатель.
— Хоть и говорят у нас: имеющий детей да не хулит чужих, но хочется мне при всем честном народе сказать о Мэндэбае, сыне моей соседки Халтар. И года не прошло с тех пор, как умер отец Мэндэбая, а поглядите-ка, люди добрые, что в его табунах делается: у всех лошадей спины сбиты. Хотела было тетушка Халтар коня Красной Армии подарить и не смогла: всех коней забраковали. А осенью что было? Все мы помогали тетушке Халтар стричь овец, а чем Мэндэбай в это время занимался? Он домой и глаз не показывал. Ко как только закончили мы стрижку — он тут как тут. Увез шерсть в кооператив и всю пропил. А теперь, поговаривают, он с пастбища втихомолку овец угоняет на пропой да на карты. Можем ли мы спокойно смотреть, как Мэндэбай с пути сбивается? Время ли сейчас пьянствовать?