Паломники вносили в казну монастырей золото, серебро, жемчуга, шелк, целые стада скота. Но еще больше даров лилось в казну Далай-ламы.
Только ургинского Джавдзандамбу-хутухту в эти дни небывалого притока паломников никто не жаловал своим посещением, и он отсиживался в своем дворце, пытаясь развлечься с белокожей девицей, которую подарил ему один таежный князь. Он глушил тоску вином и все откладывал посещение главы желтой религии, которому одному дано определить появление следующего хутухты.
Каждый день с утра до вечера тысячи паломников толпились у ставки Далай-ламы. Тибетцы-охранники бесцеремонно разгоняли их своими длинными плетьми, по им все было нипочем. Они жаждали получить благословение великого святого.
У ворот же забытого хутухты не появлялось никого, кто хотел бы поклониться ему. А если и останавливался какой-нибудь одинокий путник, то, взглянув на заспанного привратника, быстро убирался восвояси, так и не зайдя к хутухте. И тогда подвыпившая подруга богдо, дергая его за рукав, яростно шипела:
— Смотри, даже этот паршивый пес уже не почитает тебя. Чего же стоят после этого твои высокие звания, которыми ты кичишься с перепою? Так-то твои подданные уважают тебя! А еще хвастался, что никто не осмелится показать тебе спину! Вон смотри, даже эта старая потаскуха не признает тебя! Ты, хутухта, приносящий людям счастье и укрепляющий религию, не побежать ли тебе за этой распутной старухой и не благословить ли все-таки ее?
Насмешки девицы, которую не останавливало даже присутствие ханского шута и слуг, вывели богдо из себя.
— Ты что, считаешь, что я хуже этого темнокожего тангута, который остановился в Гандане? Сейчас же едем к нему! Пусть только попробует не выказать мне уважения как равному. Пусть попробует благословить меня, рукой, как простого смертного. Я ему такое устрою, что он не обрадуется! — И хутухта приказал немедленно седлать лошадей. Взяв с собой первого попавшегося под руку ламу и бледнолицую девку, он поскакал в Гандан.
Помощники Далай-ламы — сойвоны и хамбы, — завидев пьяного богдо, ворвавшегося вместе со своей "свитой" в юрту, всполошились:
— Джавдзандамба-хутухта прибыл! Приготовьте место Джавдзандамбе-хутухте! — закричали они.
— Эй, в-вы! Почему до сих пор мне места не приготовили? Разве вам не известно, что в Северной Монголии есть Джав-в-вдзанд-вдамба-хуту-у-хта? — орал разъяренный богдо, обдавая прислужников винным перегаром. — Где ваш Далай-лама? Не бойся! Чего ты боишься? — обернулся он к своей рыжей спутнице, которую тащил за собой. С трудом перешагнув порог, Джавдзандамба грузно ввалился в юрту Далай-ламы. Святейший, против ожидания, принял пьяного хутухту очень миролюбиво.
— Я очень счастлив, что в мою походную юрту пожаловал, излучая свет, великий хутухта. Проходите и садитесь, — приветствовал он гостя.
А хутухта, с трудом держась на ногах, достал из-за пазухи скомканный хадак и, сделав несколько неуверенных шагов в сторону Далай-ламы, поднес ему свой дар. Далай-лама в ответ поднес хутухте свой хадак. Тогда Джавдзан-дамба сложил ладони, как бы собираясь получить благословение, но Далай-лама прикоснулся своим челом к потному лбу хутухты, как и полагалось при встрече двух великих лам.
Хутухта, оглянувшись на спутницу, которая робко приближалась к Далай-ламе за благословением, грузно опустился, скрестив ноги, на приготовленное ему место.
Выпучив пьяные глаза, он бесцеремонно уставился на изумленного тибетца из свиты Далай-ламы и, куражась, спросил:
— Я очень люблю хороший табак. Не найдется ли у вас закурить?
— Я не курю, у меня нет табака, — сдержанно ответил Далай-лама.
— А водка есть? Я люблю крепкую водку.
— Я монах и водки не держу. Я могу предложить хутухте только чай.
Разочарованный хутухта со свистом выдохнул воздух и нехотя принял пиалу чая.
Потом бросил взгляд на рассерженного его поведением черноглазого тангута из охраны великого ламы и, зло пробормотав: "У-у, черномазая тангутская образина!" — смачно плюнул на дорогой алашанский ковер. С трудом поднявшись, он, шатаясь, вышел из юрты.
При выходе он столкнулся со стариком паломником, который собирался завязать в платок горсть земли.
— Ты что здесь делаешь, старый хрыч? — грозно спросил он старика и, не дожидаясь ответа, пнул его ногой так, что сам чуть не упал. Старик, не узнав в этом пьяном роскошно одетом ламе своего богдо, отступил на шаг и смиренно ответил:
— Хочу взять горсть земли с того места, где ступала нога святейшего.
Богдо, окончательно взбешенный ответом старика, крикнул своей девице:
— Когда уберется отсюда Далай-лама, я заставлю тебя пройтись здесь и оросить эти места своей мочой. И если эти скоты захотят вылизать твою мочу, пусть вылизывают, я мешать не буду! Ха-ха-ха!
— Что я слышу! — в ужасе воскликнул старик.
Когда же один из тибетцев шепнул ему, что это не кто иной, как сам богдо, паломник окончательно растерялся.
А обозленный Джавдзандамба вскочил на коня и, хлеща кнутом всех, кто попадался ему навстречу, помчался в сторону реки Толы.
XXII
Чем ночь темней, тем ярче звезды
Придет время правды, торжества.
Старый Иван колол дрова. "Хороший человек приезжает всегда вовремя", — подумал он, завидев приближающегося Батбаяра, и, с размаху воткнув топор в полено, побежал открывать ворота. Батбаяр тепло поздоровался с другом и, привязав коня к кольцу в столбе забора, снял с седла переметную суму, доверху наполненную гостинцами.
— Петровна, это вам подарок от моей старухи! — весело проговорил он, передавая суму жене Ивана.
— Он, да мне и не поднять! Артамоныч, внеси-ка в чулан, а я проведу гостя в дом. Входпте, Батбаяр-гуай! Входите! А у нас гости. Мой старик привез с родины внука с невесткой. По дороге ему удалось достать свежей рыбы, и мы сегодня с утра занимаемся стряпней. Только что со стариком-то поминали, что вы охотник до пирогов с рыбой. А вы как раз и подоспели! — весело говорила Петровна, радуясь приезду Батбаяра.
Батбаяр вошел в дом и, остановившись в прихожей, начал снимать с усов льдинки. Из комнаты выскочил голубоглазый светловолосый мальчуган; с любопытством глядя на старика, он улыбнулся и сказал звонко:
— Здравствуйте, дедушка! Хорошо ли доехали?
— Здравствуй, сынок! Доехал я хорошо, — ласково отозвался Батбаяр и, обернувшись к Петровне, заметил: — Какой у вас внук-то хороший, Петровна! Мал, а речист. Настоящим мужчиной будет. Жаль, что мы с ним по душам поговорить не можем; я не умею по-русски, а он — по-монгольски. Как зовут-то его?
— Мишка. А это, Батбаяр-гуай, моя невестка, Марья, — показала Петровна на стряпавшую у печки молодую женщину со спокойным и миловидным лицом, освещенным большими голубыми глазами, в которых словно затаилась грусть.
Женщина низко поклонилась гостю и, взглянув на свекровь, проговорила:
— Мама, что же вы на кухне стоите? Ведите гостя в горницу.
— И то правда, чего это мы тут застряли! Батбаяр-гуай, проходите в горницу. Я-то, старая, от радости совсем разум потеряла. Если б не Марья, так бы и стояли тут до вечера. Проходите, проходите! Сейчас я скоренько самовар согрею и все за стол сядем.
В чистой горнице пол был посыпан шелковистым желтым песком. В стене возле громадной побеленной русской печи торчали пучки сушеной богородицыной травки и каких-то еще трав, распространявших приятный запах. Тут же висели дешевые ходики с гирями на длинной медной цепочке. В переднем углу красовался стол, накрытый чистой нарядной скатертью, около стола — вымытая до белизны деревянная некрашеная скамья, два стула, сделанных руками Ивана. Над столом висела потемневшая от времени икона. По обеим сторонам двери возвышались две кровати с высоко взбитыми подушками, а под окнами стояли обитые железом вместительные сундуки.
Слева на стене висела давно знакомая Батбаяру фотография: сын Ивана, Никита, в солдатской форме вместо с товарищами.