Иногда к нему приезжала Цэрэн и они вспоминали детство — счастливые дым, когда они кочевали по беспредельной степи весной и летом, не думая о заработке. Рассказывали они друг другу обо всем, что довелось им видеть: о свадьбах, молебствиях, далеких монастырях. Пересказывали они друг другу и сказки, какие им пришлось слышать от разных людей. Но даже такие невинные развлечения выпадали на их долю редко, как редко можно увидеть днем звезды на небе.
Однако, несмотря на то что Ширчину у дзанги жилось лучше, чем у бессердечной мачехи, на душе у него было тяжело. Кто он? Батрак! Он не свободный человек и каждую минуту должен помнить об этом, его место в юрте — возле порога, там, где обычно сидят батраки.
Здесь не то что дома, при жизни матери, тогда он сидел в северной части юрты наравне со всеми. Теперь же он не имел права протянуть руку к блюду с едой раньше хозяев, не мог выбрать кусок мяса, а должен был ждать, пока скажут: "На, возьми". Он не смел приняться за еду раньше тех, кто сидел в северной части юрты. И Ширчин понял, что жизнь батраков и слуг состоит из десяти тысяч "нельзя". Когда же он поделился этими мыслями с Цэрэн, девушка рассмеялась.
— Это неверно. Для батраков и слуг существуют и десять тысяч "можно". Когда хозяин ест до отвала самое вкусное и самое сладкое, батраку можно сидеть у двери на корточках и пускать слюнки. Батраку можно пасти скот хозяина весь день — и летом в жару, и зимой в стужу, ходить голодным, как собака. А состаришься у них на работе, можно и помереть — кто ж старого на работу возьмет? Но всё эти страдания бедняков кончатся, когда к десяти тысячам "нельзя" и "можно" прибавится еще по одному "нельзя" и можно". Вот тогда и они заживут счастливо, в довольстве. Так мне говорила моя мама.
— Я не понимаю, что это значит, — недоумевающе сказал Ширчин. — Объясни.
— Это значит: нельзя бедным жить так плохо, как они живут, а можно жить и работать по-человечески. Вот этих "нельзя" и "можно" нам как раз и не хватает.
— А как же нам этого добиться? — снова спросил Ширчин.
— Вот уж этого я не знаю. Спроси у Батбаяра. Ты говорил, он много читает, — значит, много должен знать… Как-то я спросила об этом у дзанги, а он мне ответил: нойонами становятся сильные, а богатыми — умные…
Так проходили дни, однообразные, похожие один на другой. Но вот однажды, когда Ширчин пас в степи скот, к нему подъехал на породистом сером, коне щеголевато одетый юноша. Он поздоровался с пастухом и, оглядев его с головы до ног, спросил:
— Где стоит ваша юрта?
— Вон за тем перевалом.
— А ты чей будешь?
— Я сын дзанги.
— Не может быть! Сын дзанги старше тебя. Да его и дома нет. Ты, верно, их пастух. Это не тебя ли выгнал из дому Джамба?
Этот вопрос смутил Ширчина, и он ничего не ответил. А юноша, посмотрев ему в глаза, вдруг сказал, что приходится ему родным братом.
— Наша мать отдала тебя Джамбе, когда тебе было всего два года, — пояснил он. — С тех пор мы и не виделись. А сейчас мы живем хорошо, посмотри, какой у меня конь, какой дэл! А тебе, должно быть, не сладко приходится здесь?
Ширчин с удивлением рассматривал своего новоявленного брата, который появился словно из-под земли. Юноша сказал Ширчину, что хочет взять его с собой.
— До нас дошли слухи, что Джамба выгнал тебя и что ты стал батраком… Вот я и приехал узнать, не хочешь ли ты вернуться домой. У нас много овец, а рабочих рук не хватает. Лучше уж пасти скот у родных, чем у чужих.
— А у вас много лошадей? А как вы пасете скот — пешком или на конях? — спрашивал Ширчин.
— Зачем тебе знать, сколько у нас лошадей? Я считаю, ни к чему держать лишнюю скотину. По-моему, если уж иметь коней, то только таких породистых, как этот. А для пастьбы лошади не нужны. Разве нельзя пасти овец и так?
Ширчин понял, что у брата всего-навсего один конь. Поэтому он без особого восторга встретил его предложение. "У него всего-то один конь, а важничает, будто у него целый табун. Да еще хочет заставить меня пасти своих овец без коня. Вот это братец!" — подумал Ширчин.
— Так, значит, вы мой родной брат? Почему же вы только сегодня вспомнили обо мне? — спросил Ширчин с укором. — Нет, я пока останусь у дзанги. Как-нибудь потом, когда будет свободное время, заеду к вам в гости.
Юноша молча повернул коня и ускакал.
XXV
Оспа
Волк пожирает овцу, а богач — бедняка.
В конце осени в монастыре, где служил послушником сын старой Сурэн, вспыхнула эпидемия оспы. Собаки не успевали пожирать мертвых, и трупы валялись прямо на снегу за монастырем. Бродячие псы тащили в зубах обезображенные струпьями человеческие головы с выклеванными главами или полуобглоданные руки и ноги мертвецов. Страшная болезнь распространялась по всей степи. Во многих айлах вокруг юрт натянули черную веревку, что означало: входить нельзя.
Монастырские ламы денно и нощно читали священные книги, пытаясь отогнать нагрянувшую внезапно беду заклинаниями. Но эпидемия свирепствовала по-прежнему. Заболел и умер от оспы хувилган монастыря. Эта смерть повергла монахов в смятение. Они поспешно послали за ламами-лекарями из Южной Монголии, которые умели делать прививки против оспы. Веря, что заболевшим оспой вреден собачий лай, юрты для больных поставили у подножия горы, вдали от монастыря, чтобы туда не доносилось ни одного звука. Ламы из Южной Монголии приступили к врачеванию.
Прививки стоили дорого. У большинства скотоводов средств на их оплату не хватало, и они вынуждены были залезать в долги. Но богатые не любят давать в долг, если не уверены, что им успеют его вернуть. И многие вынуждены были отдавать в залог свое последнее имущество.
Желающих сделать прививку оказалось так много, что привезенных лекарств не хватило. Тогда ламы составляли на месте новые. Однако это многих свело в могилу. Среди заболевших оказался и сын Сурэн.
Худая весть обгонит любого скакуна. Вскоре до Сурэн донеслось, что ее сын при смерти, старушка бросила на произвол судьбы все хозяйство и поспешила в монастырь. Она неустанно заказывала молебны и богослужения ради спасения сына, она пожертвовала все свои деньги и почти весь скот. Но ничто не помогло.
Сраженная горем, измученная дальней, тяжелой дорогой, Сурэн сама слегла.
Джамба приказал Думе ухаживать за больной, но той ни к чему были лишние хлопоты. После каждой ночи, проведенной в юрте Сурэн, она рассказывала страшные истории:
— Старуха всю ночь говорит с покойниками. В бреду она зовет и вас. Мне тоже стали видеться каждую ночь страшные сны. Вот погодите, эта несчастная накличет на нас беду! Пока она жива, не лучше ли нам откочевать отсюда?
И Дума у говорила испуганного Джамбу уехать подальше от того места, куда стали наведываться посланцы Эрлика.
Сознание время от времени возвращалось к Сурай. Когда начали разбирать юрту Джамбы, она услышала, как закричал верблюд, которого принуждали лечь. Она облизала потрескавшиеся губы. Какая она стала легкая, прямо будто из воздуха, и почему ее то поднимает кто-то, то опускает вниз? "А, это мы перекочевываем на весеннее стойбище, и мою юрту вместе со мной погрузили на верблюда". Но вот она снова услышала, как разбирают соседскую юрту и как чей-то женский голос позвал Джамбу. "Что ж это происходит? — думает Сурэн. — Чей это голос зовет Джамбу? Какой он неприятный! Кто там ходит около двери? Тише, тише! Так можно и юрту перевернуть. Ведь она погружена на верблюда… А-а, это ты, сынок! Почему же твое лицо стало таким страшным, все в язвах? Ты еще не выздоровел?.." Сурэн металась в предсмертном бреду…
Через несколько дней проезжавший мимо Иван зашел в одинокую юрту Сурэн. Старуха была мертва. Она лежала, скорчившись, у самого тагана, сжимая в руках огниво и кремень. Сердце у Ивана сжалось, он понял: старуха с трудом выбралась из-под одеяла и подползла к тагану, чтобы разжечь огонь и погреться, но тут силы оставили ее.
Иван горевал о Сурэн. Она была его другом. Сколько раз, усадив его на самое почетное место, она угощала гостя молочной водкой!