Долго стоял Иван у бездыханного тела и накопец, перекрестившись, грустно проговорил:
— Бедная Сурэн! Вот какой оказалась наша последняя встреча! — Он снова осенил себя крестным знамением и, медленно пятясь, вышел из юрты.
О жестокий феодальный обычай! Уехать, бросить на произвол судьбы старого, больного человека! И нет никого, кто закрыл бы одинокой старушке глаза, кто прибрал бы тело.
Ветер раскачивал старенькую юрту. А когда от дождей сопрели скреплявшие ее веревки, она рухнула, похоронив под собою тело Сурэн.
XXVI
Возвращение домой
Напильник из металла, а грызет металл, собака грызет других собак.
Весной на том же самом сером коне к дзанги Соному снова приехал брат Ширчина. Выйдя его встретить, мальчик невольно усмехнулся: "А верно я угадал! У брата действительно всего один конь!"
Подойдя к Ширчину, брат с важным видом передал ему повод и спросил:
— Ты тогда сказал дзанги о том, что я приезжал за тобой?
— Нет, не говорил, — спокойно ответил Ширчин.
— Не захотел? Побоялся? А почему? Ну что ты потеряешь, если уйдешь от своего дзанги? Хорошо, я сам пойду скажу ему, что увезу тебя, — проговорил юноша решительно.
Когда он зашел в юрту, Ширчин неслышно подошел к стенке и стал подслушивать разговор брата с дзанги.
— Ну, хорошо, положим, он согласится и ты увезешь его, — говорил дзанги. — Но будет ли ему у тебя лучше, чем у нас? Про тебя ходит дурная молва, говорят, ты любишь выпить, а к работе не привык, что ты чванлив и вообще пустой человек. Ты, я слышал, и к скоту-то близко подойти боишься. Что ж, ты хочешь заставить брата работать на себя, а сам по-прежнему будешь шататься по аилам?
В ответ гость что-то невнятно пробормотал.
— Вот и отец твой жаловался, что на ком тебя ни женили — и на богатой и на бедной, — все равно никакого толку, — сердито подхватила жена дзанги. — Сам идешь кривой дорожкой, а теперь и мальчишку хочешь сбить с пути!
В это время из юрты вышел дзанги.
— Этот человек утверждает, что он твой старший брат, — обратился дзанги к Ширчину. — Он говорит, что приехал за тобой. Подумай, стоит ли тебе уезжать от нас.
Я слышал, что человек он непутевый. Зачем же тебе идти к нему в пастухи? По государственному закону я твой хозяин, но человеческому — старший брат хозяин над тобой. Но как он может управлять твоей головой, если как следует со своей не справляется?
Внезапно Ширчина охватила тоска, вспомнилось детство, отец и мать, захотелось увидеть родное кочевье.
— Мпе так хочется побывать дома! А потом я вернусь… тихо произнес он.
— Как знаешь, — сухо проговорил дзанги. — Если думаешь вернуться ко мне, я дам тебе копя, но если уезжаешь совсем, пусть тебя везет брат.
Услышав эти слова, брат Ширчина вышел из юрты.
— Не беспокойся, — ответил он дзанги, — я найду, на чем тебя довезти. Подожди, я скоро вернусь. — Он вскочил на коня и куда-то ускакал.
— Хотелось бы мне посмотреть, какого коня он приведет. Разве что поймает в степи чесоточного верблюда. И зачем тебе с ним ехать?! — с досадой сказал дзанги.
Через некоторое время брат Ширчина вернулся. Он и в самом деле вел на поводу такого худого, облезлого верблюда, что на него жалко было смотреть.
— Садись на эту верблюдицу и поедем! — заторопил он Ширчина. — Да не забудь захватить одежду!
Ширчину было стыдно: слова дзанги начинали сбываться, ему действительно придется ехать на чужом верблюде, пойманном в степи. Он с тревогой подумал: "Теперь жена дзанги не отдаст мне овчинный тулуп, который она только что сшила для меня". Однако жена дзанги достала из сундука новенький овчинный тулуп и, передавая его мальчику, пожелала:
— Пусть хозяин тулупа переживет его! — А увидев, как хорошо он сидит на Ширчине, со вздохом добавила: — Хотела я сшить тебе к лету чесучовый дэл, да вот не успела. А жаль…
Ширчин, смущенно опустив глаза, попрощался с дзанги, с его женой и Цэрэн. Потом он подошел к еле державшейся на ногах верблюдице, заставил ее лечь, подостлал старенький дэл и уселся между тощих горбов. Брат потащил верблюдицу за повод.
Цэрэн что-то крикнула вдогонку, но стыд словно заложил уши Ширчину, он ничего не расслышал. Яростно нахлестывая кнутом верблюдицу, он старался как можно скорее скрыться с глаз.
Ехали почти весь день без остановки и только поздно ночью добрались до какого-то айла. Брат шепнул:
— Слезай!
Едва Ширчин отпустил верблюдицу, как она рванулась куда-то в сторону и тут же скрылась в ночной темноте.
— Теперь садись позади меня, не то тебя собаки покусают, — прошептал брат. Они подъехали к юрте. Из нее, услышав шум, вышла женщина. Она отогнала собак, пригласила путников в юрту и, вскипятив воду, напоила их чаем. Затем все улеглись спать. Рано утром брат разбудил Ширчина и послал его посмотреть коня.
Хозяин юрты, высокий черноусый мужчина, узнав, что Ширчин работал у дзанги, начал расспрашивать его о том, как ему там жилось.
— Я мог бы дать тебе коня, — сказал он, — но ведь твой брат человек ненадежный, у него в руках ничего не держится. Он может и не вернуть копя. У нас говорят: что волку в лапы, что твоему брату — все едино. А до дому ехать вам еще долго. Коня не гоните, под двумя седоками он быстро сдаст. Ведь он за эту ночь и не отдохнул как надо, травки не поел. Если поедете не торопясь, может, и спокойно до дома доберетесь. Тебе ведь некуда спешить — у брата еще наработаешься досыта, — хмуро проговорил хозяин и скрылся в юрте.
После завтрака братья снова тронулись в путь.
К полудню конь заметно утомился и пошел тише. Но вскоре на горизонте показались две юрты, которые приближались и росли с каждым шагом. Ширчин жадно вглядывался. "Скоро я увижу самых близких мне людей. А ведь я не знаю даже их в лицо", — думал он и все время шептал: "Мать, отец, мать, отец…"
— Что ты шепчешь?
— Так, — коротко ответил мальчик, а сам подумал: "Что меня ждет здесь? А что, если и родители будут ко мне относиться как к даровому батраку?"
Наконец они подъехали к юртам. Ширчин привязал коня к колу и, бросив на веревку свой старый дэл, вслед за братом вошел в юрту. Юрта была большая, по старая и законченная. Перед очагом сидела старуха с высохшей левой рукой. На ее маленьком морщинистом лице выделялась длинная нижняя челюсть, похожая на загнутый носок гутуда, она придавала лицу старухи выражение жадности и жестокости.
"Должно быть, это и есть моя мать", — догадался Ширчин и направился к ней.
— Что ты, как бык, лезешь вперед! Садись вон там! — проскрипела старуха и показала туда, где обычно сидят батраки и сироты. Брат же Ширчина по-хозяйски развалился в северной части юрты.
— Удачно ли съездил, сынок? — спросила его старуха и ласково посмотрела на него когда-то черными, как черемуха, а теперь тусклыми подслеповатыми глазами.
— Неплохо. Только вот конь устал немного, — небрежно ответил тот, наливая себе чаю.
Старуха поставила перед старшим сыном мешочек с жареной ячменной мукой, масло, сушеный творог, хурут, подала в медной тарелке пенки и груду горячих лепешек. А Ширчину сунула старую деревянную пиалу с остатками сушеного творога и деревянную тарелку, в которой лежал кусочек масла в рубце. Ширчину стало очень горько, он с трудом заставил себя проглотить кусочек творога и выпить чан.
С улицы донеслось блеяние овец, и вскоре в юрту, покашливая, вошел сухонький, небольшого роста старичок. Он прошел в северную часть юрты, на хозяйское место.
Прищурив глаза, старичок пристально посмотрел на Ширчина и прошамкал:
— Ты, оказывается, уже большой. Встретил бы тебя в степи — не узнал бы. Когда тебя отдавали Джамбо, я дома не жил… А вот теперь наши дороги опять сошлись… Тебе надо привыкать к родному дому. До нас дошли слухи, что Джамба выгнал тебя и ты стал пастухом у дзанги Сонома. Своим трудом зарабатываешь себе еду… А ты вовремя приехал! Моим ногам пора и на покой.