Так в суровых условиях тяжелой военной службы среди курсантов Хужпр-Буланской военной школы крепли узы боевого товарищества.
Вскоре произошло одно событие, которое прославило солдата Сухэ на весь полк. Однажды в помещение пулеметного взвода ворвался пьяный офицер Шойв. Он выхватил из пирамиды винтовку и, еле держась на ногах, принялся учить солдат штыковому бою, хвастливо приговаривая:
— Вот как надо колоть, смотрите!
Выпучив глаза и злобно искривив рот, он со всего размаха сделал выпад, но, не рассчитав своих сил, не удержался на ногах от резкого движения и во весь свой рост растянулся на земле.
Кто-то из солдат не выдержал и рассмеялся.
Шойв и так был зол, а тут еще какой-то оборванец смеет над ним потешаться. Он рассвирепел и, поднявшись, со всего размаха ударил прикладом по голове первого подвернувшегося ему под руку солдата. Солдат рухнул, будто молнией пораженный.
Шойв опустил винтовку и, опершись на нее, осовелыми глазами смотрел на лежавшего в луже крови солдата, вокруг которого недвижно, в молчании стояли товарищи. Сразу стало тихо, слышалось только громкое сопение пьяного Шойва да хлопанье крыльев пролетавших ворон. Солдаты стояли ошеломленные. За что же так зверски обошлись с их безвинным товарищем? А кровь вокруг головы солдата на земле растекалась все шире и все ближе подбиралась к отлетевшей в сторону шапке.
Но вот вперед вышел высокий широкоплечий боец. На голове синяя суконная ушанка, подбитая черной мерлушкой, на ногах гутулы с узорами; дэл из простой далембы подпоясан тонким кушаком, что еще больше подчеркивало его стройность.
Он бросил на Шойва полный презрения взгляд и молча опустился на колени перед лежавшим без сознания товарищем, затем вынул из-за пазухи чистый бинт, завернутый в старый, но хорошо выстиранный платок, быстро и ловко перевязал раненого и подложил ему под голову шапку. Покончив с перевязкой, он поднялся и, глядя сверху вниз на толстого низенького Шойва, тихо, отчетливо сказал;
— За что вы ударили ни в чем не повинного солдата? Распорядитесь хоть отнести его в казарму, ведь он может умереть здесь без медицинской помощи.
Шойв от этих слов очнулся.
— Что ты сказал? — заорал он. — Как ты смеешь мне приказывать? Да ты кто такой?
— Я Сухэ, солдат монгольского государства. Я не приказываю вам, я хочу, чтобы солдату, которого вы изувечили, была оказана медицинская помощь. Мы до сих пор терпеливо сносили все ваши издевательства, по на этот раз воинский долг не позволяет нам оставить товарища в беде. Поэтому я вынужден буду доложить высшему начальству о вашем поступке. Вы относитесь к нам хуже, чем к скотине. Порядочный человек со своим скотом так не обращается, как вы поступили с солдатом. А мы не скот, мы носим высокое звание монгольских воинов.
Сухэ старался говорить спокойно, сдерживая кипевшую в нем ярость. Видно было, что этот человек обладает громадной силой воли. Он смело смотрел офицеру в лицо и, казалось, своим бесстрашным взглядом пронизывал его насквозь. Он стоял перед офицером по стойке смирно, и, хотя пламя гнева полыхало в его груди, он сдерживался и, как говорят монголы, не давал дыму выйти ни через рот, ни через ноздри. Это стоило ему большого труда. И только по тому, как подергивалось правое веко и широко раздувались ноздри, можно было догадаться о буре, бушевавшей в его душе. Шойв не выдержал огненного взгляда солдата и, махнув рукой — дескать, ладно, делай что хочешь, — трусливо отвернулся.
Оцепеневшие солдаты все еще стояли, опустив головы, ожидая новой выходки пьяного самодура.
Но Шойв неожиданно повернулся и, опираясь на винтовку и пошатываясь, вышел из казармы. А вечером прошел слух: бесстрашный Сухэ по всей форме обжаловал перед начальством преступные действия Шойва.
По требованию старшего инструктора Васильева, высоко ценившего умного и смелого солдата Сухэ, Дамдин был вынужден наложить на Шойва строгое дисциплинарное взыскание — семь суток гауптвахты.
Эта весть была встречена в казарме с ликованием. У всех на устах было только имя Сухэ, бесстрашно выступившего против озверелого офицера в защиту товарища.
— Прежде у нас как было? Если командир ругает, думаешь: хорошо, что не избил. А если изобьет, — хорошо, что не убил. Сухэ открыл нам глаза. Мы не скоты, а воины. Мы дали присягу воевать с врагами родины, не щадя крови, не щадя жизни. Нельзя потакать каждому, кому вздумается издеваться над нами.
— Старая пословица гласит: богатырь силен телом, а воин — смекалкой. И вот верно. А смекалка со знаниями приходит. Теперь нам ясно, почему офицеры не хотят учить нас грамоте.
— Хороший конь прыгает высоко, умный человек достигает цели. Мы все должны быть такими, как Сухэ.
— Справедливый и смелый человек Сухэ! Из него хороший бы командир вышел. В глазах у него огонь, лицо как у батора — настоящий воин! — восхищались старые солдаты.
С той поры Ширчин, встречаясь с высоким и строгим Сухо, старался выказать ему глубокое уважение.
Офицеры чувствовали, что Сухо как магнит притягивает к себе сердца солдат, выделяясь среди них природным умом, знаниями, дисциплинированностью и храбростью. Они задумали склонить этого человека на свою сторону. Освобождали его от несения караульной службы, от нарядов на работу, выдавали ему награды и вообще делали всяческие поблажки. Но скоро им пришлось убедиться, что этот неразговорчивый воин неподкупен, и они оставили попытки подкупить его.
Собутыльник Шойва, казачий офицер из бурят, Ма-даев, в тот же вечер, как только Шойв вышел из-под ареста, предложил выпить по этому случаю. Выпили немало и вина и китайской водки. Вино сделало свое дело. Вскоре языки развязались. Мешая русские слова с монгольскими, Мадаев ругал Шойва:
— Трусливая собака! Ты забыл поговорку: лучше кость свою сломать, чем честь. Так опозориться! И перед кем? Перед солдатами! Так опозорить свое кочевье! Неужели ты не мог проучить эту чернь, не мог показать, как надо почитать своих командиров? До чего докатился! Подумаешь, событие — хватил по башке какого-то ишака! И за это на гауптвахту? Можно подумать, что это впервые с ними случилось.
— Пьян я был, потому так и вышло. Этот прохвост Васильев выслуживается перед солдатами, хочет казаться справедливым. В самом деле, что тут особенного? Ну разбил башку одному скоту. Ведь не подох же он! Раздули дело на весь гарнизон.
Обдав Шойва сивушным перегаром, Мадаев угрожающе произнес:
— Ну ладно! Уж я им покажу, как надо почитать своих командиров. Вот посмотришь.
И в конце последнего весеннего месяца все стали свидетелями нового издевательства.
Полк был на стрельбище. И Мадаев и Шойв находились тут.
И вот Мадаев ни с того ни с сего начал придираться к солдату пулеметного взвода Дашзэгнэ за якобы плохо вычищенную винтовку. Он заорал на него, а затем с размаха ударил его тупой стороной шашки. Острие шашки прорезало одежду и задело спину солдата. Солдат, застонав от боли, упал.
По рядам прошел гул. Послышались возгласы.
— Что же это такое, товарищи? Это ведь не ивовая лоза для рубки, ото ведь человек!
— Кто это сказал? Может быть, тоже жалобу подашь? А ну, выходи вперед! — скомандовал Мадаев, вкладывая шашку в ножны.
— Я подам!
— И я!
— И мы тоже! — сказали еще три солдата и во главе с Сухо шагнули вперед.
— Тэк-с! Это что же, бунт? Против офицеров? — произнес Шойв со злорадством.
— Никак нет! Мы не против офицеров, мы против произвола. Мы не можем больше терпеть такое бесчеловечное обращение.
— Значит, вы протестуете? Смотрите, какие важные персоны! Выступают в защиту, так сказать, прав человека… Командир десятка! А ну, немедленно отобрать у них оружие и отправить к начальнику гарнизона! Пусть всыплет им бандзой, чтобы впредь неповадно было бунтовать.
— Мы выступаем не против офицеров, а против издевательств, — стояли на своем солдаты.
— Молчать! — во всю глотку заорал Шойв и повернулся к командиру десятка.
— А ты, паршивый пес, поворачивайся попроворней!
Командир десятка отобрал у арестованных солдат оружие и приказал под конвоем увести их в казармы.