— Вы видели манифест так называемого Временного правительства? — обратился он к тайджи.
— Я не признаю это правительство и его декларации. Я — чиновник автономного правительства. По моему скромному разумению, и вы, уважаемый, следуете за богдо-ханом, а не за этими Сухэ-Батором и Чойбалсаном?
— Я верный ученик и слуга богдо-хана. Однако я думаю, не будет ли правильнее подождать с официальной мобилизацией, поскольку есть намерение набрать добровольцев. И если оповестить, что добровольцам будет выплачиваться высокое жалованье — в семьдесят юаней в месяц, — наверное, найдется немало желающих. Управляющий Го уже отправил в сомоны предписание о подготовке к мобилизации, будем считать, что оно остается в силе. Что же касается срока, то пока, я думаю, его не стоит указывать. Тем не менее нужно оповестить всех людей в со-монах, по всему хошуну объявить о вознаграждении добровольцам. Многих оно прельстит.
"Этот старый волк явно хитрит. Похоже, испугался манифеста правительства кяхтинских нищих. Что ж, пусть будет так. Впрочем, в конце концов, мне это на пользу. Вернусь в Ургу, доложу Барону в подробностях об этом выживающем из ума старике и предложу отстранить его от власти. Согласно законам страны, его преемником по своему положению и званию должен стать я".
Джамсаранджаб-тайджи, сохраняя почтительное выражение на лице, сложив ладони, проговорил:
— Последую вашему указанию.
Лха-бээс склонил голову, давая понять, что обсуждение вопроса окончено. Джамсаранджаб-тайджи, исполнив церемониал прощания, вышел.
Адъютант, подал ему лошадь, и они тронулись в путь. Они проехали довольно много, когда заметили на дороге одинокого мальчика. Тот в свою очередь, завидев приближающихся всадников, поспешил укрыться за камнями древних погребений. Зоркий глаз адъютанта различил на мальчике шубу, какие обычно носят служители культа.
— Не иначе как послушник из монастыря. Напорное, сбежал от ламы — учителя.
— Коли так, нужно вернуть его. Не полагается, чтобы ученик убегал от учителя. — Тайджи повернул коня к камню, за которым прятался мальчик.
В самом деле то был маленький послушник. Он жил в том самом хошунном монастыре, где остановился Джамсаранджаб. В рваных гутулах, и стареньком — заплата на заплате — дэле, мальчик испуганно смотрел на двух всадников. На худеньком грязном лице — следы слез.
— Ты куда это направился? — гнусаво спросил Джамсаранджаб.
— Домой, — тихо ответил мальчик.
— Кто тебе разрешил?
Обомлев от ужаса мальчик не издавал ни звука.
— Ага, значит, ты сбежал? Ну-ка, посади его к себе за спину и поедем.
— Я не поеду в монастырь. Учитель забьет меня насмерть, — в больших печальных глазах мальчика заблестели слезы.
— Что? Молчать! — И тайджи приказал слуге посадить мальчика на коня.
Монастырские ворота открыл сам Дамиран-габджи — жирный лама с толстым двойным подбородком, с красным лоснящимся круглым лицом. Увидев Джамсаранджаба, лама поспешил приветствовать его.
— Ваш послушник попался иам на дорого. Видно, бежать надумал. Забирайте его.
— Да-да. Этот негодник убежал с утра, а я остался без слуги, прямо не знал, что и делать. От худа добра не жди. Вот и вам он доставил хлопот. Вы уж простите, пожалуйста! Этот негодник разучился понимать человечески о слова. В третий раз убегает домой. Еще раз прошу извинить, — габджи снова и снова кланялся и лицо его расплывалось в почтительной улыбке. Но стоило ему взглянуть на мальчика, как круглое лицо ламы мгновенно исказила злобная ухмылка, в глазах сверкнули гневные искорки.
— Ну, входи! — прошипел он. Лицо мальчика стало пепельно-серым от страха.
Войдя в юрту, габджи-лама снял со стены сыромятный ремень и приказал маленькому послушнику раздеться.
Мальчонка, весь трясясь, снял заплатанную шубу и остался в коротенькой нательной рубашке, в синей верхней юбке и в рваных штанах из овчины.
— Штаны и рубашку тоже снимай! Дрожишь? Сейчас тебе станет жарко. Если и после этого сбежишь, тогда пощады не жди, — угрожал лама дрожавшему всем телом мальчику. Он был сплошь в синяках и ссадинах. На голове виднелись шишки. Видимо, перед побегом его сильно избили. Он стоял, с дрожью ожидая новых мучительных побоев. Лама дернул мальчика за руку и взял веревку.
— Ну, — он потащил мальчика на улицу, — пошли! — Во дворе он привязал его к столбу коновязи и начал бить.
— Будешь бегать, негодник? Будешь бегать еще? — приговаривал лама, безжалостно истязая худенькое тельце. От боли мальчик весь сжался и, повисая на тонких ручонках, вздрагивал. Его спина, руки, ноги были так исполосованы ремнем, что казалось, будто его с ног до головы обвила красная змея. Бедняжка, стиснув зубы, молча переносил все мучения, потому что знал, — если у него вырвется хоть один стон, лама будет его бить еще более жестоко.
Лама тем временем стал бить сильнее. Сдерживаться больше не было сил, и как ни старался сдержать стоны мальчик, до крови закусив губы, все-таки застонал от боли. Но тут раздался сигнал трубы. Лама прекратил избивать мальчика. Перевел дыхание, отер выступивший пот, отвязал мальчика от столба и пробормотал:
— Твое счастье. Пора на богослужение. А то бил бы тебя до тех пор, пока твои ноги не отучились бы бегать. Вечером вернусь со службы, добавлю еще. А сейчас ступай в юрту. К моему приходу приготовь чай, прибери. — Отдав распоряжения, он удалился на молебен.
Когда вечером габджи Дамиран вернулся после службы, чай был приготовлен, юрта аккуратно прибрана и выметена, но маленького послушника не было. Судя по всему, чай был приготовлен заранее и предусмотрительно поставлен на плиту, он уже начал остывать, значит, стоит уже давно.
"Неужели этот негодник снова сбежал. Не может быть", — подумал лама и стал звать:
— Чоймбол, Чоймбол!
В ответ не слышалось ни звука. Лама сыпал проклятия, но все напрасно — мальчика и след простыл. Лама решил, что изобьет мальчишку еще сильней, когда его доставят в монастырь. А пока развел огонь и поставил подогревать чай.
Ширчин отправился в китайскую лавку, находившуюся в хошунном монастыре, выменять на лисьи шкуры чаю и муки. По дороге он заночевал у бедной вдовы Тансаг. Еще раньше, когда они были у дзанги Сонома, Цэрэн, бывало, тайком помогала Тансаг. Собирая Ширчина в дорогу, она просила его заехать к вдове и передать ей пол-овцы, топленого масла в рубце. Тансаг несказанно обрадовалась подаркам, благодарила Ширчина и Цэрэн, желала им всяческого благополучия. Семилетний Олзвай и пятилетняя Джалмаг подставили ручонки, и Ширчия насыпал им конфет. Счастливые, улыбающиеся, они сидели у огня.
Олзвай, посасывая конфету, сказал.
— Мама, у нас теперь есть мясо. Свари лапши с мясом. Ты говорила, что мука у нас есть.
Сестренка, вторя брату, тоже запищала:
— Лапши, лапши с мясом!
Свет от горящего очага освещал бедную юрту несчастной вдовы. Он подчеркивал пустоту этого жилища, его бедное убранство, низкое плохонькое старое деревянное ложе с грудой старых дэлов, в которые Тансаг раньше заворачивала детей днем, когда пасла своих коз, а теперь укрывала от холода по ночам. При виде этой бедности щемило сердце.
Наконец долгожданная лапша была готова. Олзвай спросил у матери:
— Мама, а наш Чоймбол сейчас в монастыре тоже ест лапшу?
— Ест, дитя мое, ест, — ответила мать.
— А когда Чоймбол станет большим, кем он будет, мама?
— Образованным, ученым, ламой будет.
— И тогда будет каждый день есть лапшу с мясом?
— Будет. Ну, ешь, сынок, ешь! Не болтай попусту. Гость подумает, что ты не умеешь себя вести, и расскажет обо всем нашему Чоймболу.