— Я не сумел повидаться с Чоймболом. У ламы спросил, говорит, все в порядке.
После ужина Ширчин, видя, как печально лицо Тансаг, не отважился ранить сердце матери горькой вестью и лишать ее сна. "Завтра скажу", — решил он и, дав попять, что очень устал в дороге, лег пораньше спать.
Утром, когда Тайсаг переливала из котла в кувшин чай, а дети еще спали, Ширчин решился сообщить ей скорбную весть. Не глядя на Тансаг, откашлявшись, он проговорил:
— Чоймбол сбежал от ламы. Домой хотел вернуться, да случилось несчастье — степные волки… — Тансаг, собиравшаяся поставить перед Ширчином кувшин с чаем, опустила его на пол, точно он вдруг стал непосильно тяжел. Она смотрела на Ширчина расширенными глазами, потом молча опустилась на пол и, едва шевеля дрожащими губами, прошептала:
— Степные волки… — Слезы градом покатились из глаз, словно разорвалась нить с жемчужинами. — Степные волки, — растерянно шептала она. — О небо, о владыка! Мужа съел двуногий волк из хошунной канцелярии, старшего сына растерзали степные волки. Когда, что я содеяла плохого? Почему эти степные волки не сожрали мою несчастную голову, если они так уж были голодны? — Она сжимала обеими руками свою голову и тихо причитала.
Ширчину точно нож в сердце вонзили. Он не мог подобрать слова в утешение и сидел молча, в горле у него словно застрял ком. Он только видел, как по засаленному старому дэлу Тансаг катились слезы — жемчужины с разорвавшейся нити.
Наконец Тансаг пришла в себя. Она вытерла слезы. Налила чаю в большую ложку и вышла из юрты, чтобы по древним шаманским обычаям покропить чаем отцу — вечному синему Небу, и матери — Земле. Вернувшись в юрту, она покропила медную жертвенную чашечку перед бурханом и молча поставила перед Ширчином кувшин с чаем и блюдо с арулом и хурутом.
У Ширчина перехватило горло. Он не мог пить чай.
Тансаг, тяжело вздыхая, еле сдерживала слезы.
— Хоть бы на косточки сына посмотреть, — проговорила она.
— Не на что смотреть. Ничего не осталось. Только голова, рука да нога. Я ехал-ехал и совсем неожиданно попал в это место.
— Вы не покажете мне его? Далеко отсюда?
— За то время, пока два раза чай сварится, доехать можно.
— Тогда проводите меня туда.
— Хорошо, — согласился Ширчин.
Она покормила детей, наказала им, как только взойдет солнце, выгнать на гору овец и коз, которых едва десяток набирался, потом она села на единственного своего верблюда и последовала за Ширчином. Когда они выехали к низенькому бугорку, Ширчин остановился: здесь.
Тансаг сошла с верблюда и преклонила колени перед головой сына. Осторожно, нежно, точно боясь причинить боль, она гладила шрамы, засохшие рубцы от побоев жестокого ламы, провела по левой щеке до лба по темному следу, оставленному ударом ремня. Она шептала утешения, словно живому, причитала над безжизненной головой сына, над его измученным страданиями худеньким лицом со следами слез.
— Бедный, несчастный мой! Сколько же мук вынес ты из-за меня, неразумной. Твоя недостойная мать по неведению отдала тебя жестокому ламе с каменным сердцем и не знала, в каком ты был аду. О, горе, горе мне! Пусть мучения, которые ты испытал, обрушатся на мою голову! Кровиночка моя! У жестокого ламы ты умывался своей теплой кровью, вместо учения получал побои, а твоя несчастная мать думала, что ее дорогое дитя в монастыре постигает науку, благодаря милости служителей сыт, обут, одет, живет в тепле. Станет мой сын ученым, думала я. Как же я заблуждалась! Сыночек мой, это я на смерть тебя послала. О, горе, горе мне! — сокрушалась Тансаг.
Она расстелила большой платок и завернула в него останки сына, его шапку, изжеванный острыми волчьими зубами пояс. Потом она села на верблюда и в сопровождении Ширчина двинулась к югу, к сопке, на склоне которой громоздились камни древних погребений.
— Это хорошее место. Здесь похороню сына. Старые люди говорят, что покойных нужно хоронить головою к горе, ногами к степи. Вот и положу останки сына здесь. Но молебен не пойду заказывать. Если есть небесный бур-хан, то он почтет, что молитвы из уст скорбящей матери чище, чем молитвы жестоких лам, погубивших моего сына. Не пойду я к ламам просить, чтобы указали мне, в кого воплотится душа моего сына.
Дома Тансаг радостно встретил маленький Олзвай.
— Мама, я пас овец и коз вон на том склоне, — мальчик показал в сторону горы. Заметив опечаленное лицо матери, Олзвай спросил:
— Мама, ты где была и почему у тебя такое лицо?
— Я ездила к твоему старшему брату. Он теперь бурханом стал.
— Папа в канцелярию уехал и бурхаиом стал. Старший брат — в монастыре тоже стал бурхаиом. Мама, никуда не езди больше, а то ты уедешь куда-нибудь, станешь бурханом, как же я один дома буду? Я не люблю, когда люди становятся бурханами. Я маму свою люблю.
Ширчин, сочувствуя горю женщины, растроганный наивным участием малыша, сказал Тансаг:
— Мы с Цэрэн были бы очень рады, если бы вы перекочевали к нам. Для через два-три я возьму верблюдов и приеду за вами.
— Как вы добры к нам, несчастным, обиженным судьбой. Если мы не будем вас стеснять, я с радостью перекочую к вам.
— О чем вы говорите? Значит, готовьтесь!
На полпути к дому Ширчин встретился со стариком, Хэрийн Бором. Старый холостяк ехал на большом белом верблюде. Через верблюда по всем правилам была перекинута туша антилопы-самца с длинными рогами и как попало брошена лиса. Старик выглядел воинственно с палашом в металлических ножнах у пояса, с японским ружьем, свисавшим дулом вниз.
Обменявшись с Ширчином приветствиями, старик заговорил с прибаутками:
— В простой юрте своей совершил жертвоприношение обладательнице духа очага, и вот явилась мне милость с севера — верблюд из страны Черных Токмаков, скорострельное ружье и острый-преострый нож из страны Железных гор. Освящал я свое седло, и вот, видишь, едет твой старик с доброй добычей — с антилопой рогатой да с лисой востроухой. К ничтожному твоему старшему брату, всю жизнь ходившему пешком, удача повернулась лицом. В конце первого месяца весны сражался я с гаминами, и достались мне тогда это ружье, палаш и верблюд, на котором я езжу теперь, да еще доха, которой я теперь укрываюсь. А старое кремневое ружье, что отливал непальский мастер да шлифовал олетский мастер, повесил отдыхать на стену. — Старик показал на антилопу и лису — сегодняшнюю добычу ружья.
— Ну а ты что видел, что слышал новенького? — спросил старик у Ширчина. Ширчин решил о самых радостных новостях рассказать в конце, а пока рассказал о том, что ездил в хошунный монастырь, выменял у китайца на лисьи шкурки чай и муку, поведал о том, что у бедняжки Тансаг волк сына растерзал.
— Вот оно как… Я отдам им эту антилопу. Меня ведь никто не ждет в моем убогом жилище. Поеду-ка к этим несчастным сиротам, поживу там, пока ты за ними не приедешь. Как-никак, а все-таки будет опора. Говорят, подкорми изнуренную клячу — добрым конем станет, помоги сироте — человеком станет. Десять тысяч раз верно твое решение помочь семье Тансаг, несчастным сиротам. И я поселюсь где-нибудь с краю около вас. Ты дай мне верблюда — старую юрту свою перевезти. Кочевать вместе легче, чем поодиночке. Чем по отдельности каждому бедовать в степи, лучше трем семьям объединиться. И я буду присматривать за скотом. Будем помогать друг другу. Не так ли?
— Согласен. Сначала перевезу семью Тансаг, а потом тебя, — ответил Ширчин. Вот тут он и рассказал о самой радостной новости — о создании Временного народного правительства и прочитал старику манифест.
— Ну, Ширчин, порадовал ты меня! Недаром с утра у меня дергалось веко. Думал, к удачной охоте примета, оказывается, вот что это предвещало — радостную весть. Прочитай-ка ты мне еще раз эту замечательную бумагу. Я внимательно послушаю, запомню да расскажу о ней всем соседям-братьям.
Ширчин снова медленно и отчетливо прочел манифест. Потом поделился услышанными от жителей хошунного монастыря сведениями о том, что приезжал Джамсаранджаб-тайджи набирать солдат в армию Барона, который намеревается двинуться с боями на север против России и против монгольского народного Временного правительства.